Мизгирь и слепой Фуфаев выбрали это место ради тени, которую бросал выступ кровли; подмостив под голову мешки свои, они сладко раскинулись и так же сладко заснули. Надо полагать, они лежали уж некоторое время. Чтоб разоспаться до такой степени одеревенения, требовалась, верно, не одна минута; тень кровли падала уж теперь косяком по другую сторону риги; солнце плашмя падало на их раздувшиеся загорелые лица; но это, повидимому, не беспокоило их; не беспокоили также и мухи, которые роями кружились над их головами и садились им на нос, на щеки - словом, всюду, где сквозь прорехи и бородастые заплаты проглядывало тело; казалось, напротив, не столько мухи тревожили Верстана, сколько Верстан тревожил мух: он время от времени подымал такой густой храп, что все мухи разом подымались и, как испуганные, метались по воздуху. Всякий раз, как раздавался этот храп, из-за угла показывалось личико Пети; он и маленький товарищ его расположились лицом к дороге; оба сидели рядышком, прислонившись спиною к плетневой стене риги.
- Нет, ничего, Миша; это он так… спит! - говорил Петя, - ты бы, право,
Миша, лег лучше… усни маленько… Вот ложись на меня… вот на ноги…
- Нет, ведь уж пробовал, не спится что-то, - возразил тот, - добре уж оченно я устал, добре пуще грудь болит у меня; мне так-то лучше; лягу - кашель больно одолевает.
- Ведь вон, вон! ты и то кашляешь, даром что сидишь! - подхватил Петя, поглядывая на товарища, который обхватил худенькими ручонками грудь и едва переводил дух от кашля.
Несмотря на напряжения, которые он делал, чтоб откашляться, лицо его оставалось бледным; на нем не было следа загара. Благодаря страшной худобе лица черные задумчивые глаза мальчика казались теперь вдвое больше; темная кайма окружала его ресницы.
- Далеко очень шли, устал очень; оттого больше… - сказал он, переводя дух и поглядывая на ладонь, которая прижимала губы: на ней были следы крови.
- Попросим их, чтоб маленечко повременили; ишь как жарко - смерть! - сказал Петя.
- Нешто они послушают! Они знают свое: им бы только поспеть к ярманке… они рази нас жалеют?
- Знамо, мы им не родные, а все бы в толк надо взять… Мне ничего - я здоров, хоша и добре тяжко так-то по жаре идти; а вот о тебе нет им нуждышки… Ты,
Миша, как пойдем, дай мне свой мешок, я понесу его.
- Не осилишь; и с своим-то насилу управляешься… Вот как, Петя, - подхватил вожак Фуфаева, - как шли мы это сюда, так, кажись, еще бы одну версту
- тут бы и смерть моя; так грудь заломило, так заломило… уж оченно добре замучился…
- Ты, Миша, потерпи еще маленько, - перебил Петя, взглянув за угол и понижая голос, - вот маленечко еще подрастем… вот теперь лето… а там зима, а там опять лето, тогда мы уж большие вырастем, - подхватил он с оживлением, - помнишь, о чем мы с тобой говорили… то и сделаем; они нас тогда не догонят. Станем везде спрашивать: я ведь деревню-то свою помню - Марьинское прозывается…
Придем домой… у меня мать то-то добрая! Ну и станем жить вместе… Потерпи только до другого лета.
Миша тоскливо опустил голову и провел несколько раз ладонью по лбу, покрытому крупными каплями пота.
- Может, ты уж тогда один - без меня пойдешь, - сказал он, задумчиво глядя на пыльную, обожженную солнцем дорогу.
- А ты-то что ж? Нет, я один без тебя ни за что не пойду; идтить, так уж вместе! - возразил Петя.
- Ну, а как я умру? - вымолвил Миша.
Петя посмотрел на него с удивлением.
- Мне и так все думается, - продолжал Миша протяжным, слабым голосом,
- иду так-то с вами и думаю: 'ну, как они меня бросят… ну, как умру я один на дороге?..' Другой раз насилу ноги волочу, а как вспомню об этом, так даже душа вся затрясется… А может, и лучше помереть-то, право: ведь уж хуже теперешнего не будет; стало, все одно… Я чай, ты, Петя, обо мне тогда пожалеешь?
Петя схватил его за руку, но в самую эту минуту ему послышался шорох за углом, и он поспешил заглянуть туда.
- Миша, - сказал он, дергая товарища за руку, - глянь-кась, глянь… Ведь
Верстана-то нету, и дядя Мизгирь также встал; оба ушли.
Миша приподнялся и посмотрел за угол. На том месте, где лежали Верстан и
Мизгирь, виднелась только стоптанная трава и мешки, служившие подушкой старым нищим. Шорох, слышанный Петей, произведен был, вероятно, головою Фуфаева, которая скатилась с мешка; раскрытый рот и выражение сладостного самозабвения на багровом лице его, усеянном мухами, показывали, что он не думал даже пробуждаться.
- Куда же те-то ушли? чудно что-то! - прошептал Миша.
Петя подмигнул ему и погрозил пальцем, давая знать, чтоб он молчал. И оба, припав к плетневой стене, стали пробираться на другую сторону риги, но не с того бока, где лежал Фуфаев, а с противоположного. Так достигли они угла, который отвечал углу, за которым они сидели; притаив дыхание и крепко прижимаясь друг к дружке, оба мальчика выглянули за угол. Тень, падавшая с кровли, рассекала пополам сморщенную, сгорбленную фигуру дяди Мизгиря, так что одна половина фигуры оставалась в тени, другую ярко охватывало солнце; он сидел, расставив ноги; перед ним лежала тряпка; на ней сверкали пригоршни две медных и серебряных монет, которые старик разложил маленькими столбиками: гривенники с гривенниками, пятаки с пятаками и т.д.; две старые, замасленные пятирублевые ассигнации покоились на левом колене нищего; они, казалось, особенно его занимали; выставив вперед дрожащие, скорченные пальцы левой руки, он не переставал загибать их указательным пальцем правой руки, поминутно сбивался, начинал снова, пожимал губами и заботливо потряхивал головою, не обращая внимания на солнце, которое било ему в самое темя.
Миша и Петя никогда не видали столько денег; то, что находилось в платке и на колене старика, казалось им неисчислимым сокровищем. Они считали до сих пор дядю
Мизгиря самым бедным из трех нищих; он казался таким жалким и несчастным, безропотно сносил всегда насмешки Фуфаева, терпел с покорностью грубое обращение
Верстана, он вечно молчал, и если говорил когда, так для того разве, чтоб жаловаться на бедность. Как ни были удивлены мальчики, любопытство их не столько было, однакож, возбуждено стариком и его сокровищем, сколько присутствием Верстана за спиною дяди Мизгиря.
