Филипп отступил два шага и отдавил ноги Степке; Степка крикнул; отец дал ему треуха и снова обратился к нищему, но уж без прежней запальчивости.
- Нет, мальчик не мой; он мне племянник, отец его - брат родной: стало, все единственно, - сказал он, - потому больше и послал вас туда, деньги были нужны…
Коли так, на обман хотел взять, - должен был сказать об этом…
- Эх тезка, тезка! Кто ж, слышь, так делает: пошел на базар, всему миру сказал! - перебил, посмеиваясь, слепой, - так николи не водится! Эх, тезка, жаль мне тебя: маху, брат, дал; бражку пить пошел - воду нашел!..
- Чего пристал? отваливай! - сказал Верстан, поворачиваясь к Филиппу и нахмуривая седые брови.
- Деньги подай, подай деньги, что посулил! - крикнул Филипп, к которому снова возвратилось бешенство.
- Отстань, говорю; отдал я ему - чего еще?
- Врешь, леший, не отдавал! - заголосил Филипп, делая шаг вперед и плавно становясь на левую ногу.
- Усь, усь, усь! - произнес Фуфаев, надрываясь от смеха, - усь, усь… ну-кась, ребятушки! Слово за словом, тукманка в голову да плевок в бороду, тычок за тычком, оплеуха за тузом - валяй, ребята! качай во здравие!
- Ты, смотри, не пуще стращай! - пробасил Верстан, неожиданно подымаясь из-за стола, - у меня у самого кулаки-то крепки. На, смотри, коли хошь! - добавил он, выставляя на вид сложенные свои пальцы.
- Хорошенько его, дядя! хорошенько его, разбойника! - неожиданно крикнула Грачиха, становясь подле нищего, который с решительным видом засучивал рукава, - бей его окаянного!
- Ты что, ведьма? - проговорил Филипп, дико озираясь, как волк, настигнутый стаей собак, - так-то ты за добро платишь? Ладно!..
- Ничего, не робей, тезка! - смеялся между тем Фуфаев, - вот тут-то и стой, где кисель густой…
- Вон ступай! Одно слово: вон! чтоб духа твоего здесь не было! - трещала
Грачиха, ободряемая исполинским ростом своего защитника, - гоните его, братцы! взашей, его, проклятого!
Неуверенность в своей силе, страх, злоба и бешенство боролись в душе разбойника; он не столько, может быть, боялся кулаков Верстана, сколько старой колдуньи: ей стоило только добежать до Чернева, чтоб погубить его; он знал ее и знал, что она давно замышляла предать его.
- Хорошо же, когда так! - произнес он, яростно грозя кулаками и отступая к двери, - с тобой мы еще встренемся, так посмотрим, чья возьмет, который которого одолеет…
- Эй, не хвались лапти сшить, не надравши лык! - заметил Фуфаев.
- А тебе, касатушка, - подхватил Филипп, бросая свирепый взгляд на старуху, - тебе я это припомню! все за один раз вспомяну, все твои дела со мною…
- Не мне тебя бояться, разбойник! - завопила старуха, подталкивая Верстана,
- ты бойся! До Марьинского всего восемь верст; пошлю вот только к кузнецу
Пантелею - он тебя больно любит… Ступай лучше вон, окаянный, отселева!
- Ну, смотри же, заруби ты этот день себе на носу! - воскликнул Филипп с каким-то растерянным видом, - я попадусь - не радуйся, ведьма: самое потащут, самое выдам; сам пропаду, да уж и тебе не миновать плети!.. Сюда! - заключил он, выходя в первую половину избы.
Последнее слово обращалось к Степке.
Степка прильнул к отцовскому полушубку; но, проходя мимо Пети и Миши, которые оставили скамью и стояли недалек от двери, чтобы удобнее рассматривать все происходившее, Степка дал каждому из них тумака. Грачиха, следившая, как коршун, за каждым движением рыженького мальчика, воспользовалась этой минутой; она налетела на него с кочергою, и, нет сомнения, плохо пришлось бы голове Степки, если б отец не обернулся. Грачиха отступила. Филипп ринулся было на нее, но ее заслонил
Верстан. Филипп схватил Степку за руку и, послав несколько страшных проклятий колдунье и гостям ее, исчез в сенях. Уж давно не слышны были шаги Филиппа, но
Грачиха все еще стояла у наружной двери мазанки и прислушивалась: ей хотелось узнать, в какую сторону направлялся бродяга. Знание это все равно ни к чему бы не послужило колдунье: Филипп очень хорошо знал, с кем имел дело; отойдя шагов триста, он вдруг переменил направление и пошел совсем в противоположную сторону.
Если верить, что у человека горит левое ухо, когда его заглазно ругают, левое ухо Филиппа должно было сильно досаждать ему в эту ночь: его ругали все без исключения в избе Грачихи; даже Петя и Миша делали о нем не совсем лестные заключения. Наконец россказням пора было смолкнуть. Грачиха отправилась на печь, нищие расположились кто куда мог; маленькие вожаки легли рядом на лавку; немного погодя в мазанке все стихло. Не мог хорошенько заснуть один только Петя: он беспрестанно пробуждался, вздрагивал и каждый раз тогда ближе прижимался к маленькому товарищу: он уж чувствовал, что Миша служил ему единственною подпорою в его горьком одиночестве.
Весь следующий день нищие безвыходно пробыли у Грачихи; она не изъявила ни малейшего сопротивления: надо полагать, они заранее с нею условились. Петя и
Миша, предоставленные во весь этот день на собственный произвол во второй половине избы, сошлись окончательно; хотя Петя часто принимался плакать, но товарищ так хорошо умел приласкать его, что горе казалось ему не так уж великим, как накануне. С наступлением ночи нищие простились с колдуньей и отправились в дорогу. Мы уж сказали, что они не считали нужным торопиться и совершали свой путь со всевозможным комфортом. Тем не менее с того дня, как покинули они мазанку, до настоящей минуты пройдено было большое пространство. Никто теперь не мог бы сказать даже приблизительно, с какой именно стороны горизонта находится
Марьинское и сколько до него верст; верно было то лишь, что верст очень много: заснешь прежде, чем сосчитаешь.
Мы застаем теперь нищих у входа или у выхода небольшой деревушки; они расположились отдохнуть за ригой, которая выходит углом на дорогу; никто помешать им не может: кругом тишина мертвая; полдень; солнце так и жжет. Верстан, дядя
