Степка вскочил на ноги и подошел к отцу.
- Батя… ну, а как я не пойду с тобою? - произнес он таким голосом, как будто хотел поддразнить его.
- Э! глупый… право, глупый! - возразил отец задобривающим голосом, хотя в сердце его кипело негодование и он рад бы был, кажется, тут же на месте уходить своего спутника.
- Ну, а что дашь, коли пойду, коли все по-твоему сделаю? - спросил Степка.
- Ведь сказал, сапоги куплю, рубаху новую - красную, шапку… опричь того, денег дам - покупай, что полюбится!
- Да денег-то, может, еще не найдем… может, горбун-то прихвастал.
- Рази я на его слова полагаюсь? Ты, стало, не слыхал, что целовальник-то сказывал?.. 'О себе, говорит, много нахвастал, а у купца у этого, говорит, точно, денег множество. Недавно гурт продал - все деньги дома… и лежат, говорит, точно, где горбун указывал…', стало быть, так…
- Да ведь вот он сказывал также, и у дяди Лапши денег-то много… нам бы лучше туда сходить: там не так опасливо… Я ведь про них не теперича знаю все… - подхватил Степка, снова как бы поддразнивая отца.
Бесцеремонность и бесстрашие, которое заметно было в обращении Степки с
Филиппом, объяснялось тем, что мальчик посвящен уже был во все тайны отца. Это произошло совершенно случайно. Вскоре после переселения семейства Лапши из
Марьинского самая отчаянная крайность застигла Филиппа: нужно было или лезть в опасность и подвергнуться быть пойманным, или подавить в себе злобу против
Грачихи и к ней отправиться. Он избрал последнее. Филипп явился очень кстати; ворожба черневской колдуньи как-то приостановилась на это время: Грачиха пустила
Филиппа; ей известно было, что никто ловче его не уведет лошади, которую потом придут к ней же отыскивать. Начались переговоры. Степка, как и всегда в подобных случаях, отправлен был в сени. Но Степка подрос; подросло также и его любопытство.
Он отворил дверь с таким искусством, что ни Филипп, ни Грачиха этого не заметили: прокравшись к перегородке, мальчик услышал весь разговор: он узнал прежде всего, что у него был дядя Лапша и тетка Катерина, которых отец обкрадывал, стращая их поджогами; узнал, что сродственники эти отправлены господами в степь; услышал, как отец, узнав, что Лапше даны были деньги на переселение, тотчас же высказал желание последовать за ними. В продолжение этой беседы Филипп и Грачиха часто не сходились, ссорились. Благодаря упрекам и угрозам, которыми черневская колдунья осыпала тогда Филиппа, Степка узнал о многих проделках отца. Но любопытство дорого стоило Степке: он зазевался, попался отцу и чуть не поплатился ребрами, а может, и жизнью; но он вышел невредим из-под отцовских кулаков и пинков
Грачихи…
Степка как будто предвидел, как будто предчувствовал, какую выгоду принесет ему это подслушиванье. С того же самого дня отец сделался к нему гораздо снисходительнее. Филипп начинал даже побаиваться сынишку: одна мысль, что этот ребенок, который бродит с ним всюду, все знает, все видит, и который одним словом, одним криком, одним неосторожным поступком или действием каприза может выдать его с руками и ногами, склоняла Филиппа к снисхождению; он иногда даже льстил ему и подлаживался всячески: другого способа не было управляться с пострелом. Филипп начинал грозить - и Степка начинал грозить. Только лаской да потачкой, - как ни тяжело было Филиппу, как ни кипело его сердце, - но этим только можно было купить себе безопасность. Мы видели из приведенного выше образчика, как ловко пользовался Степка новым своим положением.
Сняв лапти, Филипп засучил точно так же, как Степка, штаны выше колен.
- Ну, Степка, пойдем! - ласково вымолвил он, припадая губами к уху мальчика. - Время!.. смотри… тихо подбирайся!..
Он пощупал карман, туго чем-то набитый, дал мальчику руку, и оба вышли на дорогу. Шагах в двадцати чернел уж дом Карякина. Притаив дыхание, едва касаясь земли, Филипп и мальчик прошлись несколько раз взад и вперед мимо дома. Но все - и дом, и двор, и принадлежавшие им здания хранили мертвое молчание; можно было подумать, что на пространстве десяти верст кругом не находилось живого существа.
- Ложись… теперь ползком; сейчас канава будет, - едва внятно шепнул
Филипп.
Степка растянулся подле отца, и оба поползли через дорогу; немного погодя руки их нащупали край канавы. Канава была неглубока, но Степка мог в ней укрыться с головою. Как ни бережно спускались они, но треск сухих стеблей на скатах и дне канавы тотчас же разбудил собаку. Шагах в пятнадцати за валом раздалось неистовое бряцанье цепи и яростный лай.
- Ничего, привязана! - шепнул Филипп.
Он быстро вытащил из кармана ломоть хлеба, содрал мякиш и, помесив его между ладонями, сунул Степке; потом с тою же быстротою вынул кусок трута и спичку.
- Держи шапку; присядь к земле… Надо скорей, пока не проснулись.
В сгущенном воздухе пронесся запах горящего трута. Филипп взял из рук
Степки приготовленный им мякиш, положил трут, сделал из мякиша подобие маленькой гранаты с отверстием, чтоб не погасал в ней зажженный трут, и подал этот снаряд Степке.
- Смотри, ловчее, не промахнись!
С этими словами Филипп подсадил малого, так что голова его и руки пришлись выше вала.
Собака рвалась, как бешеная; другая собака, у отдаленного долговязого амбара, вторила ей дружно. В стороне, где-то под навесом, послышался сонливый голос:
- Чего развозились!.. цыц… вот я вас!..
Филипп дернул Степку за ногу. Мальчик укрепился коленями к земле, размахнулся и бросил за вал снаряд.
- Взяла, - шепнул он, быстро скатываясь вниз. Собака перестала вдруг лаять; слышалось только бряцанье цепи; потом она раза два взвизгнула и замолкла. Подруга ее, не слыша больше лая, тотчас же угомонилась.
- Ладно… одно дело справили, - шепнул Филипп, выходя из канавы и вытаскивая Степку.
