- Никанор Иваныч, подрядчик! - отозвался письмоводитель, просовывая в приемную свою дыню.
- А, Никанор Иваныч! добро пожаловать, братец… Ступай сюда, - весело крикнул Соломон Степанович.
Подрядчик, нимало не торопясь, потер подошвами сапогов об пол и вошел во вторую комнату, где тотчас же раздались громкие восклицания и быстрая барабанная дробь станового. Антон Антонович хотел было войти за подрядчиком, но Яков
Васильев остановил его.
- Сделайте милость, Антон Антоныч! нельзя ли как… нам долго ждать не велено… пожалуйста!… - произнес он, отвешивая маховой поклон.
- Экой братец ты какой! вишь, народ! Сказал: обожди; чего ж тебе еще?.. Со всеми вдруг не справишься.
Приведя такой резон, Антон Антонович прошел мимо пятерых мужиков, которые было забормотали; Антон Антонович быстро повернул к ним дынный завиток свой, мужики откинулись назад, стукаясь головами, и письмоводитель скрылся в приемной. Подрядчик Никанор заставил, казалось, станового забыть об остальных посетителях, дожидавшихся в прихожей. По прошествии десяти минут язык Соломона
Степановича устал, однакож, выбивать мелкую дробь, и он снова спросил:
- Что там еще, Антон Антоныч?
- Помещика Бабакина человек-с; на ихней земле беглого поймали-с… привели-с…
- Фу, как надоели!.. Ну, веди его!..
Увидя входящего Антона Антоновича, мужики, стоявшие подле дверей, не тронулись уже с места: они, как видно, потеряли теперь всякую надежду.
- Ступай, брат, - сказал письмоводитель, обратившись к Якову Васильеву.
Яков Васильев взял Петю за руку и ввел его во вторую комнату.
- А! - произнес Соломон Степанович.
В этом восклицании не было ничего особенного; тем не менее Петя задрожал всеми своими худенькими членами; все помутилось и завертелось в глазах его, которые тотчас же наполнились слезами; он не смел поднять их, не смел пошевелить ресницами, боясь выдавить накопившиеся слезы и закапать пол, что было бы действительно лишнее, потому что в этом месте, против стола станового, на пол и без того уже падало много слез. Но страх мальчика происходил, надо думать, от врожденной трусости; он ни на чем не основывался: как в голосе, так и в наружности
Соломона Степановича не было ничего страшного. Соломон Степанович представлял из себя человека лет тридцати пяти с полным, румяным лицом, которое могло даже нравиться женщинам; его белые, сверкающие зубы, черные глаза и черные густые волосы, прохваченные мастерским пробором, возбуждали зависть уездного судьи, стряпчего и других значительных лиц уезда, у которых, как нарочно, были плешивые головы и весьма скверные зубы. Соломон Степанович с заметным удовольствием запахивался новеньким халатом из термаламы (классическая материя провинциальных халатов), подаренным ему месяц назад тещею.
Пете не только не следовало дрожать и плакать, но следовало бы радоваться и благодарить судьбу, что его привели к становому в настоящее время, а не прежде или после. Весь этот месяц Соломон Степанович находился в веселом, снисходительном, самом мягком и певучем расположении духа, так что весь подведомственный стан его не мог достаточно им нахвалиться. Такая внезапная перемена объясняется сама собою.
Видано ли было когда-нибудь, чтоб человек, проживающий первый медовый месяц супружества, не был весел и вообще не выказывал значительного расположения к снисхождению и мягкости? Соломон Степанович только что женился и был донельзя счастлив. Одно то, что жена принесла ему в приданое восемь душ крестьян и дала ему таким образом возможность самому сделаться помещиком, что было всегда любимейшею его мечтою; сверх того, жена его была молоденькая, хорошенькая и имела, как оказывалось (с каждым днем он убеждался в этом), весьма кроткий, любящий и нежный нрав. Не далее как вчера, сидя на коленях мужа, она назвала его
Пипочкой; ласки жены и нежные имена так понравились Соломону Степановичу, что молодая дала себе слово звать мужа не иначе, как уменьшительным именем; в тот же вечер из Соломона сделала она 'Салиньку'… становой был в восхищении. Но Петя не подозревал всего этого и потому продолжал замирать от страха и дрожал всем телом.
Самому Якову Васильевичу было как будто неловко; он беспрестанно мигал Антону
Антоновичу с видом взаимного соучастия, и хотя тот не смотрел на него, но все равно миганье с письмоводителем ободряло Якова Васильева.
- Ладно, Никанор Иваныч, мы еще поговорим, - сказал становой, обратясь к подрядчику. - Садись, брррратец.
- Покорно вас благодарю; я постою, - возразил подрядчик.
- Садись, садись…
- Помилуйте, зачем же это?.. мое дело такое… я могу постоять, Не извольте беспокоиться, я постою.
- Ну, как знаешь, брррратец, как знаешь, - весело произнес становой и обратился к Якову. - Когда поймали? - спросил он, кивая головою на Петю.
- Нынче утром-с… в ригу зашел к крестьянину.
- А! гм! рррраненько, брат, начал! Что ты, как бык, в землю-то смотришь? подыми голову!
Так как Петя не повиновался, то Яков Васильев торопливо взял его одною рукою за подбородок, другою за макушку головы и показал становому бледное, потерянное лицо мальчика, исполосованное потоками слез.
- Гм! раненько, брат, начал, раненько! - повторил становой.
- Мал еще, сударь, по глупости, может статься, - сказал подрядчик, с заметным состраданием поглядывая на мальчика, - может быть, нарочно угнал кто-нибудь… Где еще ему бродяжничать по своей охоте?
- Откуда ты? - спросил становой, пристально взглядывая на бродягу.
