Плохо же я знал тебя, детка! Ты у меня крепкий орешек.

– Что же это со мной такое было? Шулерия? – Тресси не смогла сдержать дрожи в голосе.

– Да нет, что ты! Без доктора точно не скажешь, но мне думается, что тебя скрутила холера.

– Ох! – Тресси в ужасе зажала кулачком рот. – Просто чудо, что я осталась жива! Ты спас мне жизнь, Рид Бэннон.

– Всему виной та проклятая вода из фургона. Мне бы следовало сообразить это сразу, когда хоронил тех несчастных. Забрать их воду… вот болван! Просто затмение нашло. Они, должно быть, подцепили хворь в пути, и скорее всего от воды. Вот зараза и осталась в бурдюке. Словом, я сжег эту штуку.

Глаза Тресси смыкались сами собой, но ей так хотелось смотреть на Рида. Смотреть, как он, волнуясь, расхаживает по хижине, как отбрасывает волосы со лба, прежде чем взглянуть на нее. Он все больше становился похож на индейца – кровь матери-сиу оставила в нем неизгладимый след. Тресси с жадностью вслушивалась в его низкий волнующий голос, отгонявший от нее все страхи, точно материнская колыбельная, – ни с кем прежде она не чувствовала себя так хорошо и спокойно. И все же сон неумолимо сморил ее. Этой ночью Тресси спала крепко, без кошмаров и, проснувшись, почувствовала себя окрепшей.

После завтрака Рид снова вынес ее наружу, но на сей раз усадил на большом валуне неподалеку от хижины, а сам отправился привести в порядок постель. Едва он скрылся в хижине, как Тресси распахнула одеяло и подставила нагое бледное тело ласковым лучам утреннего солнца. Только сейчас она смогла как следует оглядеться по сторонам, и увиденное привело ее в восторг. Далеко внизу расстилался край, которым они прошли, – россыпи валунов, меж которых торчали кактусы, золотился низкий кустарник и отливали медью корявые крепкие сосенки. Прямо от хижины круто вниз вела опасная узкая тропка, а позади величаво высились горы. В их складках лежали глубокие тени – лиловые, синие, коричневые – и еще белее казались снежные шапки, искрившиеся под летним солнцем.

Пригревшись, Тресси откинулась на спину и прикрыла глаза. Так и нашел ее вернувшийся Рид. Прежде чем окликнуть ее, он долго смотрел, запоминая каждый изгиб ее стройного тела. Эта картина останется в его памяти, когда Тресси окончательно покинет его.

– Устала? – наконец спросил он, и Тресси от неожиданности тихонько ойкнула. Когда она открыла глаза, Рид с неподдельным восторгом любовался видом далеких заснеженных гор.

– Ты меня испугал, – прошептала Тресси, осознав, что лежит перед ним нагишом… если только Рид вообще удосужился посмотреть на нее.

– Извини, я не хотел. Ты бы лучше… то есть я хотел сказать… а, черт, ладно! Словом, я пойду в хижину, а ты покуда погрейся. И кстати, когда позовешь меня, будь добра прежде укрыться!

Тресси посмотрела ему вслед, потом окинула взглядом свое бледное исхудавшее тело и невольно хихикнула. Да уж, было бы на что глазеть!

Вечером она сидела у огня, завернувшись в одеяло и подтянув колени к подбородку.

– Послушай, Рид… может быть, останемся здесь еще ненадолго? Так хорошо, когда есть крыша над головой и можно уснуть, не боясь, что в постель заползет гремучка или скорпион.

Рид, сидевший поодаль, безразлично пожал плечами.

– Дело твое. Так или иначе, ты еще недостаточно окрепла, чтобы пускаться в путь. И это ведь тебе, а не мне втемяшилось в голову отыскать блудного папашу. Мне-то спешить особо некуда.

– Почему? – мягко спросила Тресси.

– Что – почему?

– Почему тебе некуда спешить, Рид? Почему мы скитаемся в глуши вместо того, чтобы идти Орегонским трактом? Ты боишься солдат?

Рид упрямо уставился в пол.

– Вовсе нет, детка. Не болтай чепухи. Просто я не люблю людей. Помнишь, что случилось с нами, когда мы наткнулись на человеческие останки? Ты подцепила заразу. Так оно всегда и случается. Люди вечно несут с собой заразу – если не в теле, так в душе. Одному живется куда лучше.

– Мужчине – да, а вот женщина не может быть одна.

– Ты и не одна.

Тресси кивнула и улыбнулась ему:

– Так ведь и ты не один.

Рид легко поднялся, притворяясь, что не услышал ничего особенного. Будь он проклят, если поддастся искушению! Хорошо бы заключить малышку в объятия, но об этом нельзя даже думать. Вместо этого он сказал:

– А завтра, думается мне, тебе лучше ходить одетой. Что-то ты уж очень расхрабрилась.

И торопливо вышел, не желая искушать судьбу.

Тресси не слишком обрадовалась тому, что Рид оставил ее одну. Точнее будет сказать, что ее это просто взбесило. Побродив по хижине, она решила проветрить постель и запасную одежду, и когда сунула нос в нехитрые пожитки Рида – наткнулась на кисет из хорошо выделанной оленьей кожи. Кисет был бережно обернут в бумагу и перевязан бечевкой. Тресси, разумеется, немедленно одолело любопытство. Да и, в конце концов, раз он посмел бросить ее одну, пусть сам себя винит, если Тресси пороется в его вещах.

Развернув бумагу, она восторженно ахнула и прижалась щекой к мягкой отлично выделанной коже. От кисета пахло табаком и еще чуть заметно яблоками. Сбоку его украшала искусная бисерная вышивка, а на дне были вышиты инициалы «Р.Б.» и еще какие-то загадочные знаки – что-то вроде вигвама, пронзенного стрелой.

Тресси долго разглядывала кисет, но так и не сумела разгадать таинственные письмена. Если кисет принадлежал матери Рида, индианке из племени сиу, при чем тогда буквы «Р.Б.»? Быть может, это подарок