Как бы ни было приятно выметать из инкубатора яичную скорлупу от собственных вылупившихся птенцов, там обычно остается довольно сомнительный приплод: свидетельства мелочной дотошности, ждущие своего воскрешения похеренные придумки вроде той, что Геновефа, едва я с благословения мастера Зингера покинул фирму Гёбеля, вырвала в час очередной кормежки веревку из рук пасущего ее ученика, кинулась прочь; ее последнее блеяние раздалось из-под колес трамвая, шедшего в сторону Билка.
Жена Гёбеля, волоокая матрона, будто бы даже говорила, что Геновефа бросилась под трамвай с горя, не пережив моего ухода.
В первые месяцы, проведенные в «Фирме Moor», я выполнял вместе с учениками и подмастерьями работу, результаты которой, запечатленные в камне, способствовали уже не украшению кладбищ. На сей раз речь шла об устранении повреждений, причиненных войной городским паркам, в том числе Дворцовому парку.
Одни статуи из песчаника стояли обезглавленными, другие были превращены осколками бомб в одноруких инвалидов, поэтому приходилось то водружать недостающую головку на шею Дианы, то восстанавливать по сохранившимся фотографиям или гипсовым моделям главу Горгоны Медузы. Реставрации требовали утраченные конечности или разбитые головки ангелов. Но «Фирма Moor» получала заказы и на целых амурчиков с их пухлыми ручками, складочками, ямочками и локонами. Шеф фирмы предусмотрительно налаживал связи с муниципальными властями.
Благодаря ученикам, а все они происходили из семей потомственных каменотесов, я понял, что любой неверный удар, любая ошибка при работе с камнем непоправимы, но есть уловки, с помощью которых можно скрыть дефект. Короче, мы целыми днями занимались устранением последствий войны, своего рода художественной штопкой. Рецепт каменной массы, раствор которой должен быть не слишком жидким и не слишком густым, доверил мне на прощание мастер Зингер, наказав хранить в тайне этот профессиональный секрет.
Что же касается искусства, подлинного предмета моего устойчивого голода, то здесь мерилом для меня стал поступивший от некоего анонима заказ на изготовление нескольких копий женского торса высотой около метра. Во всяком случае, наш шеф имел весьма таинственный вид, когда распаковывал модель, заботливо укутанную шерстяными одеялами.
В гипсовой модели сразу же угадывалась рука автора, который некогда пользовался признанием и даже считался выдающимся скульптором, но при нацистах был изгнан из всех музеев — Вильгельм Лембрук; я познакомился с его творчеством, пусть бегло, еще будучи школьником, когда просматривал запрещенные журналы у мой преподавательницы Лили Крёнерт. Она называла его «одним из величайших мастеров».
Но в «Фирме Moor» фамилия Лембрука не упоминалась. Правда, кое-какие догадки о происхождении гипсовой модели высказывались. Один подмастерье пошутил, вспомнив цитату из «Фауста»: «Три ставь в ряд — и ты богат».
Именно столько камней песчаника было заготовлено для копий. Видимо, заказ поступил от какого-то антиквара, который торговал копиями на черном рынке, выдавая их за оригиналы. В те послевоенные годы находилось немало несведущих покупателей — местных нуворишей и коллекционеров-любителей, приехавших из-за океана; наступила эра фальшака.
Так или иначе, все три копии из светлого песчаника были сразу же проданы, едва их подготовили к отправке, поставив на деревянные табуреты.
Безрукий торс насчитывал девяносто сантиметров от середины бедра до макушки слегка повернутой головы. Небольшой наклон таза намекал на контрапост. Это был Лембрук среднего периода, скульптура создавалась незадолго до Первой мировой войны, вероятно, в Париже.
Как обычно, мы разметили поверхность гипсовой модели множеством карандашных точек, которые затем были перенесены на камень. Для этого мы использовали разметочную иглу пунктирного аппарата на треноге.
Маэстро Moor следил за нашей работой самолично. Ученики из богатых профессиональными традициями династий потомственных каменотесов знали разные уловки, но когда появлялся грузный Moor, никакие ухищрения не помогали. Приподнимая двумя пальцами тяжелые веки, он проверял каждую деталь, после чего опять опускал веки и делался похожим на Будду. Он никогда не прибегал к помощи пунктирного аппарата и иглы на подвижной металлической руке, от его глаз и без них не мог укрыться ни один дефект.
К моему стыду, вынужден признаться, что явно схалтурил на гладкой, но напряженной поверхности спины копируемого торса. Пришлось исправлять ошибки. Это значит, нужно было добавить каменной массы на пространстве между лопаток, хотя то, что было изъято из камня, осталось изъяном.
Не знаю, кто является счастливым обладателем моей копии Лембрука, кто был прежним клиентом анонимного антиквара и кому достался фальшивый оригинал после перепродаж; но мне до сих пор хочется каким-либо образом испросить прощения у Вильгельма Лембрука, который покончил жизнь самоубийством вскоре после Первой мировой войны.
Ах, если бы иногда действительно осуществлялись мои воображаемые приглашения к застолью и я мог бы принять у себя того, кого Лили Крёнерт называла «одним из величайших», а также художников Августа Маке и Вильгельма Моргнера, которые погибли молодыми в Перт-лез-Юрлю и Лангемарке.
У меня, на бумаге, мы четверо завели бы разговор о тогдашних событиях, о том, с каким энтузиазмом они уходили на войну, а потом поговорили бы об искусстве. Что стало с ним позднее. Как оно пережило любые запреты, но вскоре, освободившись от внешнего давления, оказалось сужено до доктрины и растворилось в беспредметности.
Мы посмеялись бы над ерундой современных инсталляций, над новомодными банальностями, над телевизионным безумием, над суетливой беготней от одной презентации к другой, над культовым поклонением тоскливому металлолому, над пресыщенностью и пустотой арт-рынка с его скоротечной конъюнктурой.
А потом я, гостеприимный хозяин и повар, порадовал бы моих гостей, получивших отпуск у смерти. Сначала попотчевал бы их ухой из голов трески, приправив ее свежим укропом. Затем подал бы на стол нашпигованную чесночком и шалфеем ягнятину с чечевицей под пряным майорановым соусом. А завершением послужили бы козий сыр и грецкие орехи. Эх, до чего славно чокнуться полной до краев рюмкой водки и посудачить о делах мирских!
Лембрук, вестфальский молчун, ограничивался бы лапидарными фразами. Август Маке — любитель поболтать, от него мы услышали бы, как он вместе с Паулем Клее и Луи Муайе совершил недолгую поездку в Тунис, как замечательна там игра света, о приключениях и впечатлениях той поездки, состоявшейся в апреле четырнадцатого года, за несколько месяцев до войны. А Вильгельм Моргнер поведал бы, какие картины написал бы он — возможно, абстрактные, — если бы во Фландрии пуля не оборвала…
Только ни слова о несчастной любви Лембрука к красавице с детским личиком, актрисе Элизабет Бергнер. Говорят, будто он покончил с собой из-за нее, но я в этом сомневаюсь. Причиной была война, которая не могла закончиться в его голове, во многих головах…
Наше застолье наверняка предоставило бы мне случай поблагодарить Лембрука. Он, мой невольный мастер-наставник, установил мне в ранние годы высокую планку и научил справляться с неудачами..
А потом? Потом произошла денежная реформа. Она разделила все на «до» и «после». Она положила конец прежней жизни и посулила каждому новое начало. Она обесценила одно и вздула цены на другое. Из множества нищих она отсортировала нескольких нуворишей. Она обескровила спекуляцию. Она обещала расцвет свободного рынка, сделав нашими постоянными сожителями как богатство, так и бедность. Она возвела деньги в святыню, заразив всех нас потребительством. А в целом она оживила конъюнктуру, из-за чего значительно увеличилось количество заказов для мастерских по обработке камня на улице Биттвег, где раньше царил натуральный обмен.
Незадолго до этого события, принесшего с собой радикальные перемены, «Фирма Moor» получила подряд на ремонт фасада от одного банка, здание которого все носило безобразные отметины войны. Видно, банкиры устыдились своего фасада. Им захотелось с подобающей внешностью встретить ожидаемое
