безглазое, оно на каждом шагу падает, слепо и яростно нападает и тут же идет на попятный. В один миг чудище завладело площадью, нагнав такую темень, что не видно стало солнца истины.

– Что за страшилище, – спросил Андренио, – и почему от него все потемнело?

– Это, – отвечал Мудрец, – первородная дочь Невежества, мать Лжи, сестра Глупости, супруга Злонравия, пресловутая Чернь.

Пока он это говорил, царь кекропсов снял с пояса раковину, украденную у фавна, подул во все легкие – шум поднялся такой и ужасу нагнал столько, что толпа в панике кинулась врассыпную. Из-за чего? Из-за простой ракушки. Вразумить, остановить не было никакой возможности – очертя голову, люди прыгали из окон, с балконов, как то случилось недавно на мадридской площади [405] . Солдаты бежали с криком:

– Нас отрезали, отрезали!

Многие принялись наносить себе раны и варварски себя увечить, подобно язычникам на вакханалиях. Андренио, прозрев и презрев, помчался прочь что было сил. Очень недоставало ему теперь Критило, но поддержкой юноше служил Мудрец, несший светозарный факел мудрости. Куда побежал Андренио, о том узнаете в следующем кризисе.

Перед божественным надзвездным престолом предстали однажды мужчина и женщина, чтобы просить новых милостей, – у бога и у короля проси да отдавай! У даровавшего им бытие желали они получить совершенство. Первым заговорил мужчина и как мужчина, как глава, пожелал получить неоценимое достоинство и попросил мудрость. Просьбу уважили, и милость сия дарована была ему с условием, чтобы платил он за это плодами середины своей жизни. Потом подошла женщина и, рассудив, что хоть она и не голова, но и не ноги, а лицо, с умильной улыбкой попросила Божественного Мастера наделить ее красотой.

– Быть по-твоему, – молвил великий Отец небесный, – будешь ты красива, но платить будешь за это слабостью.

Оба отошли от престола божьего предовольные – недовольным оттуда никто не уходит: мужчина почитал главным своим качеством мудрость, а женщина – красоту; у него голова, у нее лицо. Дошло, говорят, это до ушей Фортуны, и обозлилась она, полагая себя оскорбленной, что не вспомнили об Удаче.

– Возможно ли, – говорила она с глубокой обидой, – чтобы мужчина никогда не слышал: «Дай тебе бог удачи, сынок…», а женщина: «Дурнушке удача…»? Поживем, увидим, – многого ли достигнут оба: он со своей мудростью, она со своей красотой, коль не будет у них удачи. Пусть же знают и этот мудрец и эта красавица, что впредь я их противница: с нынешнего дня я объявляю войну Мудрости и Красоте. Уж я-то сумею им подгадить – не быть ему счастливым, ни ей – удачливой. С того дня, говорят, людям ученым и умным нет счастья: ничего им не удается, никогда им не везет; зато удачливы глупцы, милости и награды невеждам. Если нет у тебя счастья, не помогут ни знания, ни богатство, ни друзья – ничто не поможет. А для женщин с тех пор и пошла поговорка: «Дурнушке удача…» – и будь ты солнцем красоты, без счастливой звезды пропадешь.

Так говорил приунывшему Критило некий карлик, пытаясь разубедить его, чтобы не стремился лицезреть самое Софисбеллу. На это подбивал его крылатый муж, но, не сумев удовлетворить его желание, куда-то скрылся.

– Поверь мне, – говорил карлик, – все в этой жизни лишь мнимые образы, плод воображения нашего; и тот чертог мудрости, он тоже одна видимость. Как? Ты надеялся узреть и руками потрогать самое Мудрость? Да она давным-давно скрылась на небо со всеми прочими добродетелями при их повальном бегстве с Астреей [406]. В мире сем остались лишь кое-какие ее черновики – на страницах, вошедших в вечность. Правда, она раньше имела обыкновение таиться в глубинах ума своих мудрецов, но и они, увы, перевелись; ныне иной не осталось мудрости, кроме запечатленной в бессмертных письменах книг. Там-то и надлежит тебе ее искать и изучать.

– Но кто же был тот человек изощренного вкуса, – спросил Критило, – кто сберег столь драгоценные и избранные книги? Кому принадлежат высокоученые библиотеки?

– Будь мы в Арагоне, – сказал пигмей, я бы назвал герцога де Вильяэрмоса, дона Фернандо; в Париже – ученого герцога Орлеанского; в Мадриде – великого Филиппа [407]; а в Константинополе – разумного Османа [408], чье тело ныне покоится в стеклянном гробу. Но лучше тебе пойти со мною, как я уже сказал, на поиски Удачи – без нее ни знания, ни богатство ничего не стоят и все достоинства бесполезны.

– Сперва хотел бы я найти, – возразил Критило, – своего товарища, которого потерял на тропе, ведущей к Глупости.

– Раз он пошел туда, – заметил Карлик, – то, наверняка, оказался во дворце Счастья – глупцы добираются туда чаще, чем умные. Будь уверен, мы найдем его в завидной должности.

– А путь к Счастью ты знаешь? – спросил Критило.

– В этом-то главная трудность, но уж если на него нападем, он сам выведет нас на вершину благоденствия. Сдается, вот это он и есть, судя по тому, что крив; да еще верным знаком служит тут плющ – опираясь на других, он лезет вверх и, нагло втираясь, набирает силу.

Тут к ним подошел солдат, совсем новичок – такие всегда куда-то торопятся, – и спросил, правильно ли идет к Удаче.

– Смотря какую ищешь, – сказал карлик, – мнимую или истинную.

– Да неужто бывает мнимая Удача? Никогда такого не слыхал.

– Вот еще! Конечно же, есть Удача лицемерная. В наши дни ее-то больше всего: вот человек разбогател и полагает себя удачливым, а он-то обычно и есть неудачник; другой мнит великим счастьем, что, свершив уйму злодейств, избежал правосудия, а в том-то и есть жесточайшая его кара; «человек этот был для меня ангелом», говорит иной, а на деле друг был демоном, погубил его; вон тот видит большую удачу в том, что никогда не испытал превратностей Фортуны, а это вовсе не удача, но оплеуха ему от Фортуны: небо, стало быть, не считает его мужчиной, способным на стойкость; этот говорит: «Бог помогает мне», а ведь барыши ему приносит сам Сатана; другой благодарит судьбу за то, что отродясь не хворал, тогда как недуг верней всего исцелил бы его дух; развратник хвалится, что ему везет с женщинами, а это и есть наигоршая его беда; вон та вертихвостка убеждена, что ее красота – бог весть какое счастье, а это для нее величайшее зло. Так что большинство смертных ошибаются, почитая счастьем несчастье, и, поскольку неверно