известно, у кого нет своих кровных, у того нет и родичей кровных; а вот теперь, гляди-ка, наплодилось их как грибов, и липнут как моллюски.

– Ты меня не узнаешь? Я же твой друг! – кричал другой.

И ему отвечали:

– Дружба дружбой, а получишь кукиш.

Некий дворянин весьма учтиво просил впустить его, и отвечал ему мужлан:

– Как стал я богат, так все теперь говорят: «Доброго тебе здоровья, Педро».

– Но отца-то пустишь? – говорил почтенный старик.

И сын отвечал:

– В этом доме – ни родства, ни свойства.

И наоборот – сын просил отца впустить его, а в ответ:

– Э, нет, покуда я жив.

Никто не признавал своих – братья отрекались от братьев, родители от детей, что уж говорить о свекровях и невестках! Слыша такое, путники наши отчаялись – нет, не войти вовек! Хотели было уйти по добру, хоть без добра, но француз сказал им:

– Быстро же вы пали духом! Разве те, кто внутри, не вошли? И у нас смекалки достанет. Были бы деньги, своего добьемся.

Он показал изрядную палицу, висевшую на золоченом бубенце.

– Глядите, – сказал француз, – на нее вся наша надежда. Как думаете, чья она?

– Будь она из железа да со стальным наконечником, – сказал Критило, – я бы поверил, что это палица Геркулеса.

– Геркулеса? Да что ты! – сказал француз. – Та против этой была игрушкой, безделкой, и все, что тою свершил пасынок Юноны, – пустяки.

– Как можешь ты, мосьюр, такое говорить о знаменитой, прославленной палице?

– Говорю тебе, в сравнении с моей та гроша медного не стоит, и сам Геркулес ни черта не понимал, жить не умел и воевать тоже.

– Да брось, ведь орудуя своей палицей, он одолел всех чудовищ мира, а их не счесть!

– А этой дубинкой свершают невозможное. Поверьте, она куда сильнее действует, и, начни я рассказывать о чудесах, ею творимых, конца не будет.

– Наверно, она волшебная, – сказал Андренио, – не иначе. Создание великого колдуна.

– Вовсе не волшебная, – сказал француз, – хотя всех околдовывает. Скажу больше: та дубинка чего-то стоила лишь в длани Геркулеса, а эта в руке любого – хоть карлика, хоть женщины, хоть дитяти – творит чудеса.

– Потише, мосьюр, – сказал Андренио, – ври, да не завирайся. Возможно ли это?

– Возможно ли? Ладно, открою секрет: дубинка эта вся из чистого золота, всесильного металла, что все крушит и рушит. Вы, может, думаете, что короли воюют бронзой бомбард, железом мушкетов и свинцом пуль? Как бы не так! Главное их оружие – dinari, dinari e piu dinari [301]. Куда там двуручному мечу Сида и волшебному мечу Роланда против начиненной дублонами дубинки! Хотите увидеть? Минутку.

Он снял палицу и стукнул ею по двери – совсем легонько, но так ловко, что дверь вмиг распахнулась настежь; оба наши странника оторопели, а мосьюр стал хвалиться, что отворил бы двери башни любых Данай. «Дай! – На!» – сильней всего.

Казалось, все улажено, но поладить с Критило не так-то просто: он сильно сомневался, входить ли, ибо сомневался, выйдет ли. Ему, человеку осторожному, виделись большие опасности, но звон сыплющихся на стол монет, – само название их от «monendo» [302], ибо они любого убедят и победят, – победил и его волю; заманила его приманка золота и серебра, она сильнее Орфеевой гармонии. Когда наши путники очутились внутри, двери снова закрылись, задвинулись алмазные засовы. Но что это? Невероятное зрелище! Там, где ожидали увидеть дворец, рай всяческих свобод, они увидели тюрьму, ад всевозможных оков и бед. Кто сюда ни входил, всех заковывали в кандалы, да еще с таким видом, будто великую милость оказывают. Красавицу убеждали, что ее делают богатой и нарядной, и надевали ей на шею цепь рабства на всю жизнь, да ярмо дорогого ожерелья, да наручники – драгоценные запястья, хватающие мертвой хваткой, да стягивали ей голову обручем долга и пестрой лентой со слепым узлом, да горжеткой душили шею. И все это называлось «брак», «супружество» – сущее узилище. На придворного надели золотые кандалы, мешавшие двигаться, а его уверяли, что он-де волен делать, что хочет. Вместо роскошных зал были застенки, где сидели добровольные узники, все в золотых путах, ошейниках и цепях, все довольные, хоть и обмороченные. В числе других встретился нашим путникам чудак, сидевший посреди своих кис [303] и наслаждавшийся их мяуканьем.

– Хуже вкуса, чем твой, в мире не найдешь! – сказал Андренио. – Не лучше ли было обзавестись птичками в клетках? Нежным пеньем они облегчали бы тебе жизнь в тюрьме. Но кошки, да еще живые! Как ты можешь слушать с удовольствием их гадкое мяуканье, для всех противное?

– Отстань, ничего ты не смыслишь, – отвечал тот. – Дляменя это самая сладостная музыка, а их голоса – самые нежные и милые. Как можно равнять чириканье пестрого щегленка, трели канарейки или коленца соловья с мяуканьем кисы? Как заслышу его, сердце радуется, дух ликует. Пропади пропадом Орфей и его лира, мелодичный Корреа [304] и его искусство! Далеко гармонии музыкальных инструментов до мяуканья моих кис!

– Будь они дохлые, – возразил Андренио, – я бы еще примирился, но живые!

– Да, сейчас живые, а потом будут дохлые. Повторяю, нет в мире голосов более приятных.

– Но скажи нам, какую приятность ты в них находишь.