– Как это понять? – говорил Критило. – Человек с приличным состоянием, с изрядными доходами, с землями родовыми и жалованными, едва сводит концы с концами, а эти, которым и голову приклонить негде, щеголяют, красуются, чванятся?

– Все очень просто, – отвечал Ясновидец. – У этих-то град не побивает виноградники, туман не ложится на поля, разливом не сносит мельницы, в стадах не бывает падежа, горя-беды они не знают, живут себе припеваючи.

Было на что посмотреть, и в палате даров, что даются недаром. Немало дивились странники хитрым способам, какими вручались взятки, извилистым путям, коими двигались подкупы: дорогой.медальон – «для вашего благочестия»; ценная вещица – «так, приятный пустячок»; золотой сосуд – «в знак благодарности»; корзиночка с перлами – «с глубоким почтением»; блюдо с дублонами – «чтоб легче сошло кровопусканье», жилы опорожнятся, кошель наполнится; жирный окорок – подмазать; каплуны – угостить; сласти – полакомиться.

– Сеньор Ясновидец, – спросил Критило, – почему в былые времена подарки выпадали изредка, а ныне градом сыплются?

– О, – отвечал тот, – вполне понятно! На ком бремя чинов, на того и бремя даров.

И надобно еще заметить, что все возникало из воздуха и растворялось в нем же.

– Странный дворец! – возмущался Андренио [606]. – Без труда и хлопот люди едят и пьют, наряжаются и щеголяют, шагу не ступив и пальцем не шевельнув. Поразительное волшебство! А ведь кое-кто уверяет, что заколдованных замков нет на свете, и когда в книгах о них пишут, многие смеются и издеваются. Сюда бы этих умников, посмеялся бы я над ними!

– Меня же всего более удивляет, – говорил Критило, – как люди тут становятся невидимками, и не только маленькие и слабенькие, это бы не мудрено, – но весьма большие и могучие, которых, кажется, никак не спрячешь; не только тощие и прибитые, но и готы гордые [607] , – не видно и не слышно, и духу их нет.

– О да, попробуйте к кому-то обратиться – ни за что не увидите, не добьетесь аудиенции, их сиятельства никогда нет дома. Так некий проситель и сказал: «Когда ни приду, дома нету. Неужто он не ест, не спит?» А уж коли речь о том, чтобы тебе долг уплатили или взаймы дали, – год ходи, не застанешь.

Были и такие, что увиливали от пришедшего, крича так, чтобы он слышал:

– Скажи ему – меня нет дома.

Женщины в дымчатых мантильях такого дыму напускали, что их, невидимок, собственные мужья и родные братья на улице не узнавали.

Видимо, от невидимок исходили слухи, порой весьма оскорбительные; кто их распускал, откуда вышли, – неведомо. Каждый говорил:

– Так люди говорят, не я первый сказал.

Куплеты и памфлеты по рукам ходили, а оригинала никто не видел. Объявлялись сочинители, коих давным-давно похоронили, ан нет – писаки еще выпускают книги и весьма занятные, когда и память о них заглохла. Проникают в самые укромные уголки, альковы и кабинеты; там находят тени всевозможных привидений и домовых, чинящие немалый вред, ибо губят добрую славу и пятнают честь. Чернилами своими эти писаки чернили солнца, искали чертей в чертах ангельских, благо сказал кто-то, что красавицы – это бесы с лицами женщин, а уродины – это женщины с рожами бесов. А невидимки-домовые были там презлобные, швырялись камнями не глядя, не стараясь угодить – и впрямь не угождали, любая честь от их камней вдребезги. И заметим, самые дикие бесчинства свершались шито-крыто, умысла не угадать, руки не видать; причины того, что творилось, называли совсем по-иному, истинные причины скрывали. То и дело падали черные бобы [608], и многие оставались на бобах, а кто бросал, не видно, неведомо. Виновником бывал и ближайший друг, видно, потому-то правильно советовал мудрец не есть бобов [609] – они для пищеварения вредны и малопитательны.

– Теперь ты убедился, – сказал Ясновидец, глядя на всю эту неразбериху, на эту игру в невидимки, – в правоте другого мудреца, хотя многие ученые над ним трунили и насмехались.

– Что же говорил этот стоик?

– Что на самом деле предметы не имеют цвета, что зеленое не зеленое, красное не красное, все зависит от расположения поверхностей и от освещения.

– Странный парадокс! – сказал Критило.

На что Зрящий:

– Так знай же – это сама истина. Ведь каждый день можно услышать, как об одной и той же вещи один говорит «белая», другой – «черная». Каждый наделяет ее тем цветом, какой видит или ненавидит, согласно не ее натуре, а своей дури. Получается, суть вещей в том, как на них смотрят, – чем восхищался Рим, над тем потешалась Греция. Большинство людей – красильщики, они придают выгодный для них цвет любому делу, деянию, предприятию, событию. Всяк твердит на свой лад – как полюбится, так покажется. Каждый о ярмарке рассказывает так, как ему там повезло. Цвет любовью дается. Посему приглядывайся не только к предмету, который хвалят или хулят, но и к тому, кто хвалит или хулит.

– Вот, оказывается, в чем причина, что с часу на час меняется и цена вещей и их цвет! Как же тогда установить истинность того, что говорят, что утверждают, в чем убеждают?

– В том-то и наваждение – не так просто что-либо установить точно. Тут не обойтись без науки рассуждения, даже угадывания. И не потому, что с тобой говорят на чужом языке, нет, из-за нарочитых оттенков в голосе и искусно проглатываемых слов, слышишь сущую галиматью.

Были там и люди, что невидимы становились лишь по временам, в те дни, когда в них более всего нужда, – в беде, в болезни, в плену, в час, когда ищешь поручителя. За сто лиг чуяли они беду и убегали еще на сотню, но минует буря, и они тут как тут – по примеру Сантельмо [610]. В час обеда они на виду, особенно коль учуют вскормленного молоком каплуна, пикник, вечеринку, раздачу картежного выигрыша, – тут от них не отвязаться; куда ни скройся, увидишь рядом с собою этакого прихлебателя и прихвостня.

– Наверное, они, – говорил Критило, – те самые полуденные бесы [611] , что весь день держатся в тени, зато в час обеда объедают нас до косточек. Когда в них нужда,