большее блаженство, чем жить среди людей правдивых, совестливых, порядочных и честных? Избави меня бог вернуться к тем, другим, которых в других краях полным-полно!

Однако радость недолгой была – направляясь к Главной Площади, где высился прозрачный Дворец Торжествующей Правды, они, еще не дойдя, услышали громоподобный голос, словно исходивший из глотки гиганта:

– Берегитесь чудовища, бегите страшилища! Спасайтесь! Правда родила дочь уродливую, ненавистную, ужасную! Вон она приближается, мчится, летит!

При этом грозном гласе все пустились наутек, друг друга с ног сбивая, глупцов в хвосте оставляя. Сам Критило – кто бы поверил? – не подражая примеру, но поддавшись пошлой панике, бросился бежать. Тщетно пытался Угадчик его остановить и доводами и мольбами.

– Куда ты? – кричал он Критило.

– Куда все.

– Смотри, ты убегаешь из рая!

– Да ну его!

Кто пожелает узнать, что за чудовище, что за страшилище была безобразная дочь столь прекрасной матери, и что сталось с нашими перепуганными путниками, пусть последуют за ними в следующий кризис.

– Европа – прекрасное лицо мира: в Испании важное, в Англии смазливое, во Франции игривое, в Италии рассудительное, в Германии румяное, в Швеции дерзкое, в Польше добродушное, в Греции изнеженное и в Московии хмурое

Так говорил двум нашим странникам-беглецам другой странник по странным сим странам, которого они нашли, потеряв своего Угадчика.

– У вас хороший вкус, – говорил он им, – и порожден он благой блажью: вы хотите повидать мир, особенно его столицы – школы разумного вежества. Общаясь с людьми, сами станете людьми, а это и значит повидать мир. Знайте, есть немалая разница между «видеть» и «смотреть»; ведь кто не мыслит, тот не смыслит; невелик толк видеть многое глазами, коли ничего не видишь умом, нет пользы видеть, коли не примечаешь. Правильно сказано, что лучшая книга о мире это сам мир, книга закрытая, хотя всем открытая; растянутыми шкурами, сиречь исписанным пергаментом, назвал величайший из мудрецов [570] небеса, испещренные вместо букв звездами и вместо точек планетами. Понять сии сверкающие письмена нетрудно, хотя иные называют их загадками. Трудно, по-моему, прочитать и понять то, что находится под спудом, а в мире все зашифровано, сердца человеческие запечатаны накрепко и так непроницаемы, что, уверяю вас, даже грамотей теряется. И еще – коли не изучили и наизусть не вызубрили шифровальный ключ ко всему, то запутаетесь, ни словечка, ни буквы не разберете, ни черточки, ни запятой не разглядите.

– Как же так? – удивился Андренио. – Неужто мир весь зашифрован?

– Только теперь ты сообразил? Только теперь понял столь важную истину, обойдя весь мир? Да, плоховато ты в нем разобрался!

– Но неужто все-все в нем под шифром?

– Говорю тебе – все, вплоть до запятой. А чтоб ты лучше уразумел, ответь: кто, по-твоему, был тот первенец Правды, от которого все бежали и вы среди первых?

– Кем же он мог быть, – отвечал Андренио, – как не чудовищем свирепым, демоном ужасным – до сих пор дрожу от страха, повидав его.

– Так вот, открою тебе, то была Ненависть, первенец Правды. Правда ее другими зачатую порождает, ее производит на свет, чтобы те мучались.

– Погоди, – сказал Критило, – а второе дитя Правды, чью красоту так расхваливали и с которым нам так и не удалось ни встретиться, ни познакомиться, – это кто?

– То, что всегда запаздывает. К нему я и хочу вас повести, дабы вы его узнали и насладились любезным его обхождением, умом и степенностью.

– Подумать только! Так и не посчастливилось нам увидеть Правду! – сетовал Андренио. – Даже теперь, когда были так близко, в самой ее области. А она, говорят, прекрасна! Прямо не могу утешиться!

– Как это – ты ее не видел? – возразил Дешифровщик (так, сказал он, зовут его). – Да, таково заблуждение большинства – в самих себе не могут распознать Правду, только в других. Прекрасно знают, что дурно в их соседе или друге, что те должны делать, говорят об этом, убеждают, а в том, что их самих касается, ничего не видят и не смыслят. Когда до их дел дело доходит, сплошь глупости совершают. В чужих делах рыси, в своих кроты; знают, как живет дочь такого-то и какие штуки вытворяет жена соседа, а что поделывает их собственная, им невдомек. Но скажи, неужто ты не видел тех дивных красавиц, которые там прогуливались?

– О да, видел многих, и очень приятных

– Так знай, то были Правды – и чем они старе, тем красивей, ибо время, от коего все тускнеет, Правду красит

– Наверно, та, в венке из листьев тополя, – сказал Критило, – где белые чередуются с темными, как дни с ночами, она-то, королева времен, и была Правда.

– Она самая.

– Я, – сказал Андренио, – поцеловал одну из ее белых рук и ощутил такую горечь, что во рту до сих пор невкусно.

– А я, – сказал Критило, – в это время поцеловал другую, и она показалась мне сахарной. О как хороша была Правда, как светла! Все тридцать три тройки совершенной красоты [571] насчитал я в ней: три белые, три румяные, три высокие и так далее. Но среди всех ее совершенств прекраснейшим были маленькие, нежные уста, источник амбры.