– Неужто ты не понимаешь, – сказал Янус, – что среди этих старцев ее быть не может, невежеству тут нет места. Они много знают – много видали и читали.

– Как медленно двигается вон тот!

– Зато быстро восстанавливает в старости все, что растранжирил в юности.

– А как важно беседуют те старцы, что сидят на скамье Сида! Каждое их слово – оракул!

– Да, слушать их – счастье, а для молодежи поучение и наслаждение.

– Блаженное спокойствие! – восхищался Критило.

– Здесь общаются, – молвил Янус, – сдержанность, степенность и зрелость с благоразумием, серьезностью и прямодушием. Здесь не услышишь легковесных суждений, тем паче дерзостей или похвальбы, не гремит музыка, ни обычная, ни военная, – она запрещена Благоразумием и Покоем.

Наконец, проницательный Янус решился представить своего уже зрелого Критило пред очи почтенной Старости. Критило подошел с легкой душой, и она встретила его с дорогой душой. Но вот диво! В тот самый миг, как Критило простерся у ее стоп, раздвинулись две завесы по бокам высокого трона, и взорам явилась обратная его сторона – тогда увидели и признали друг друга Критило и Андренио, этот среди почестей, тот среди горестей, и каждый лицезрел один из ликов Старости; подобно Янусу двуликая, она правила в двух местах зараз, в одном награждая, в другом досаждая. Тут Старость повелела зачитать громко и внятно указ о новых привилегиях, даруемых ввиду заслуг премногих добропорядочным, и, напротив, о новых сугубых тяготах, налагаемых на беспутных; одним чины, другим кручины. Послушать об этом и узнать будет всякому полезно. Итак, кому желательны первые, пусть соизволит прочитать следующий кризис.

Очень метко назвал божественный философ [540] человеческое существо звучащим, одушевленным инструментом, который, коль хорошо отлажен, издает дивную гармонию, но, расстроенный, режет ухо диссонансами. Состоит он из многих и весьма различных частей, настроить которые трудно, а разладить ничего не стоит. Одни говорят – трудней всего приучить к умеренности язык, другие – алчную руку. Кто говорит – глаза, ненасытно пожирающие все суетное; другой называет уши, которым всегда мало, – дескать, мало им льстят и мало о других злословят. Иной назовет безудержное воображение, иной – неутолимую похоть. Находятся и такие, что винят бездонное сердце, и такие, что указывают на злобное нутро. Однако я, не в обиду им всем будь сказано, назвал бы желудок, причем во всех возрастах: в детстве лакомство, в молодости жадность, в зрелом возрасте обжорство, в старости пьянство. Да, желудок – в человеческом нашем строе струна самая низкая, низменная, и все же для многих нет иного бога. Даже мудрецов делал он отступниками. Скольких – не скажу, думаю, что большинство; и чем меньше у человека разума, тем успешней желудок против разума ополчается. Пьянство – источник различных бед, манок для всех пороков, родитель всяческих уродств, причина многих бесчинств, да еще с престранным свойством – ежели прочие пороки к старости дряхлеют и слабеют, пьянство тогда-то входит в силу; пусть другие пороки уже похоронены, оно их оживляет – порок этот не живет один, но в компании. Кроме того, пьянство – кум ереси; пусть скажут о том страны северные – я назвал бы их «семерные», не по числу звезд в созвездии, что их озаряет, а по числу смертных грехов, что их омрачают; пьянство – друг раздоров; о том пусть прокричат обе Германии [541], вечно раздираемые смутой; пьянство – товарищ жестокости; да восплачет о сем Англия с казненными на плахе королями; и королевами; пьянство – приятель свирепости, пусть возгласит о том Швеция на краю света, не дающая всей Европе покоя; пьянство – неразлучный спутник разврата, весь мир пусть в том признается; наконец, пьянство – сводник во всяком злодеянии, поставщик всякого порока, роковой риф для старости, на коем терпит крушение жизни человеческой ветхое судно, – идет на дно, когда уже близко к гавани. Пояснение к сей истине дано будет вслед за изложением суровых законов, что повелела огласить Старость по всему стариковскому краю, – для одних милости, для других строгости.

Взойдя на высокий помост, Секретарь начал чтение:

– Достолюбезным нашим старцам, людям достойным в жизни и равнодушным к смерти, указываем, приказываем и повелеваем:

Первое: они не токмо могут, но обязаны говорить правду, не опасаясь сказать глупость, – ежели у правды много врагов, зато им, старцам, много годов, терять нечего. Напротив, строго запрещается любая лесть, активная и пассивная, – сиречь, не должно им ни высказывать ее, ни выслушивать; их прямодушию не подобает прибегать к пошлым ухищрениям обмана, ни, следуя всеобщей глупости, поддаваться обману.

Нет, пусть дают советы, почитая сие своим долгом, как учители благоразумия и наставники опыта. И делают это, не дожидаясь, пока совета спросят, – ведь пошлое самомнение ныне этим небрежет. Но да памятуют, что слова без дел бесплодны; посему повелеваем, чтобы совету всегда предшествовал пример. Пусть обо всем высказывают свое суждение, хотя бы их не просили, – голос одного многоопытного старика ценнее голосов сотни вздорных юнцов. Пусть говорят дурно; сие не значит злословить, но судить справедливо; а ежели они осторожно промолчат, молодые сочтут это одобрением. Пусть всегда хвалят прошлое – воистину все доброе прежде было, все дурное есть и сейчас, благо быстротечно, зло долговечно. Им дозволено быть недовольными – ибо они изведали хорошее, и им должно отдавать все лучшее. Дозволяется им средь разговора дремать, даже храпеть, коли разговор им не по душе, что часто бывает. Постоянно да распекают они молодых – не по прихоти, но по долгу, – и пусть всегда держат поводья натянутыми, дабы молодежь не свалилась в бездну порока и не погрязла во тьме невежества. Старикам даруется право журить и бранить, ибо замечено, что беда дому, где нет ворчливого старика или сварливой свекрови.

Item [542], им дозволяется забывать – большая часть дел мирских воистину достойна забвения. Старики могут смело входить в чужие дома, подсаживаться к очагу, просить напиться, тянуться к тарелке – для почтенных седин нет закрытых дверей. Разрешается им иной раз озлиться, но в меру, не вредя своему здоровью, – не злятся никогда только скоты.

Item, им разрешено говорить много, ибо они говорят хорошо, и говорить перед многими, ибо они говорят лучше всех. Дается им право повторять присловья да побасенки, семижды приятные и поучительные притчи доморощенной философии. Да остерегутся быть тароватыми, не то в деньгах будет нехватка, а в годах – излишек. Их должно извинять, коли не кланяются, – это не из лени, а оттого что уже не видят тех личностей, что раньше были, а нынешних не узнают. Пусть старики заставляют повторять сказанное им по два-три раза, дабы каждый подумал, что и как говорит. Должны они быть недоверчивы, ибо в жизни изрядно повидали обмана и лжи. Никому не обязаны в своих поступках давать отчета, ни у кого – просить совета, разве для одобрения. Да не потерпят, чтобы кто другой заправлял в доме, – это значило бы, что ноги правят там, где есть голова. Старики не обязаны одеваться по моде, но вправе думать о своем удобстве и обувь носить просторную; замечено, у кого обувь жмет, тот нетверд на ногах.

Item, старикам разрешается есть и пить часто, но понемножку и повкусней, – разумеется, не впадая в