крепостью. И мудрено ли, что он разрушался, – весь в разломах да в прострелах?
– Перед вами, – молвил Янус, – древний дворец Старости.
– Да, это видно, – отвечали ему, – по тому, как он уныл и неприветлив.
– На верно, смех отсюда изгнан навсегда? – спросил Андренио.
– О да, обитатели его по целым дням друг на друга дуются, не глядят, не разговаривают.
– И то сказать, старость да еще печальная – двойное зло. Небось, хватает тут и злоязычия и зложелательства, обычных ее спутников?
– Разумеется, у мафусаилов они прижились да пригрелись – то на солнышке, то у камелька всегда найдется о чем посудачить и кого пропесочить. И забавно, что старцы, которые и слова-то путем выговорить не могут, так и жалят словами – языки у них без мозолей, все мозоли на ноги перешли.
Уныло глядели остатки полуразрушенного фронтона, сурового и хмурого, да двух ветхих дверей, охраняемых старыми псами, по примеру хозяев вечно ворчащими. Обе двери были расположены близко, почти рядом, – у одной привратник никого не пускал, у другой, напротив, зазывал. Кто бы ни подошел, его тотчас разоружали, будь ты сам Сид. Исключения не делали ни для кого – славному герцогу де Альба сменили стальной его меч на шелковую ленту. С одних снимали латы, других вышибали из стремян; сам наш Цезарь [531] вынужден был заменить стальные стремена на парчевые повязки. А Антонио де Лейва [532], изобретателя мушкетов, заставили слезть с седла и сесть в кресло, которое носили два негра. В пылу сраженья он яростно кричал:
– Несите меня, черти, туда-то! Эй, дьяволы, живей тащите меня вон туда!
У одного генерала отбирали его жезл, которым он вгонял в дрожь весь мир, – вместо жезла совали посох, который нагонял на него дрожь отвращения. Бедняга уверял, что еще может принести пользу.
– Только себе! – говорили солдаты.
Добрыми словами его наконец убедили заняться добрыми делами – больше не готовить смерть другим, а готовиться к собственной смерти.
Лишь тех, кто прибывал со скипетрами да с епископскими посохами, оставляли в покое: дескать, ветхий скипетр – он-то лучшая опора общему благу. Другим раздавали посохи, а они жаловались, что их палками угощают; многих же прямо возносили ввысь, на небеса, не дав утвердиться, к земле прикоснуться; некий злоязычник утверждал – для того, мол, чтобы не подымали шуму, стучась во врата жизни иной.
А в подтверждение того, как по-разному люди смотрят на жизнь, сколь различны причуды, странники наши увидели немало таких, что предавались в плен Старости, даже не дожидаясь, пока ее слуги-злыдни их доставят к ней. По доброй воле шли в неволю и выпрашивали посохи, но им отказывали наотрез, с особой строгостью не допускали в угрюмую сию гостиницу, столь желанную для них, столь страшную для других. Дивясь странной их назойливости, окружающие спрашивали:
– Зачем вы этого домогаетесь?
А те в ответ:
– Оставьте нас в покое, сами знаем, что делаем.
И, умоляя привратника впустить их, говорили:
– Мы готовы хоть на ваше место стать.
– Смотрите, какая доходная пребенда!
– А чего ж, и весьма! – отвечали привратники. – Для них она и доходна и удобна, чистая синекура, ни забот, ни хлопот. Разве не понимаете – посох им нужен не по немощи, а для роскоши, чтобы стучаться во врата не смерти, но сладкой жизни, во врата власти, почета, уважения и наслаждений.
Так оно и было. Подошел некто с жирным затылком, требуя зачислить его в старцы и приписать к недужным, – он усиленно кашлял и кряхтел. Но его отогнали на десять лиг, то бишь, лет, вспять, приговаривая:
– Ишь, лодыри, прежде времени старцами прикидываются – и года и недуги себе прибавляют.
А у одного из них и впрямь вырвалось:
– Хочешь быть долговечен и здоров, пораньше начни жить на стариковский манер, с итальянцев бери пример.
Так что в мире всякое встретишь – нередко старики хотят слыть молодыми, молодые хотят казаться стариками.
Вот одному уж восемьдесят стукнуло (даже чуть не пристукнуло), а он все упирается, что не стар, стариком себя не считает, Присмотревшись, обнаружили, что он занимает один из высочайших постов. И кто-то заметил:
– Таким всегда кажется, что мало пожили, а другим, кто ждет, – что те зажились
Обвиняли одного, что он, быв молодым, притворялся стариком, а став стариком, изображал молодого. Выяснилось, что он сперва добивался важной должности, а потом старался на ней удержаться. Дряхлый старец уверял – он-де сумеет доказать, что отнюдь не стар.
– Каковы немощи стариков? Они мало видят, меньше ходят, меньше командуют. А у меня все наоборот. Вижу я больше – где прежде видел одну вещь, теперь мне видятся две: стоит один человек, а мне мерещится шайка, вместо мухи вижу слона. Хожу вдвое – где прежде делал один шаг, теперь делаю сотню. Любое приказание повторяю много раз, и все равно не исполняют, а в прежние времена повиновались с одного слова. Да и сил явно прибыло – прежде слезал с лошади я один, теперь прихватываю еще седло. И слышат меня больше – громко шаркаю, оглушительно кашляю, стучу палкой.
– Э нет, это у вас от старости, – сказали ему, – но, ежели угодно, утешайтесь хоть так.
Путники наши подошли совсем близко к обветшавшему дворцу и увидели над обоими входами большие надписи. Первая гласила:
