странное дело – один за другим становились тысячи людей меряться, но по всем пунктам не подходил никто. Одни, по той или иной причине, оказывались ума коротковатого, пальца на три-четыре глупцами; в этих делах разбирается, а в тех не смыслит; одарен, но простоват; учен, но неотесан, – полностью никто не соответствовал. Другие, напротив, превышали мерку – балагуры, баккалавры, они же всезнайки, краснобаи и даже сумасшедшие: говорили красно, но слушали только себя; много знали, но еще больше мнили о себе, – эти все были несносны. Итак, одни коротковаты, другие долговаты, кто карту перебрал, кто недобрал, и все в проигрыше: кому куска ума не хватало, у кого излишек. Редко-редко, у одного из тысячи, ум был по мерке, да и то под сомнением. Когда строгий страж находил, что тот не дотянул, а этот превысил, он приказывал поместить их в Великую Клетку-для-Всех – так она называлась, ибо в ней всегда была тьма- тьмущая народу: ведь редко удается не быть ни глупцом, ни безумцем, непременно недобор или перебор, все обречены. Один из сидевших в Клетке, закричал нашим странникам:

– Входите, нечего вам меряться, все туземные, все безумные!

Странники почли это за честь (в краю слепых кривой – король) и, вслед за своим великаном, вошли в Клетку. Видят – большинство до седин дожило, а ума не нажило. У каждого – свой пунктик, а у кого и два, и даже больше. Были там вздорные секты, и каждый хвалил свою: эти – молчальники, те – говоруны, здесь – повесы, там – храбрецы, у того чванство, у этого жеманство, много влюбленных, немало всем недовольных, остряки без остроумия, ораторы без блеска, упрямцы несносные, чудаки несусветные, смельчаки безрассудные, сумасброды бестолковые, хвастуны, всем осточертевшие, тупицы плоскоумные, пошляки противные, ругатели мерзкие, грубияны нестерпимые, злюки неисправимые, лицемеры – самые опасные. Дивясь неисчислимым видам безумия, Андренио пожелал узнать причину, и ответили ему так:

– Знайте, этого уродства нынче уродило на земле больше всего, семя дает сам-сто, а кое-где и сам- тысячу. Один безумец порождает сотню, и каждый из ста еще сотню – в несколько дней ими полон целый город. Сегодня появилась одна вертихвостка, завтра там будет сто подражательниц ее бесстыдным нарядам. И вот диво – сто умных не образумят одного безумца, а вот один безумец сведет с ума сотню умных. Умные на безумных не могут повлиять, безумные же разумным сильно вредят – истина неоспоримая. Как-то поместили сумасшедшего вместе с разумными – не исправится ли он; но так как поступки его и речи вызывали их брань, принялся он вопить – – заберите меня от этих сумасшедших, а то я через день-два сам сойду с ума.

Оставалось только дивиться тому, как без удержу и без зазрения каждый из кожи лез, тщась быть не тем, что он есть: неуч воображал себя ученым, явно был не в себе; ничтожный – великим человеком; простолюдин – дворянином; дурнушке снилось, что она красавица; старухе – что она девчонка; дураку – что очень умен. Словом, никто не хочет быть в своей шкуре, оставаться дома – ведь никто себя не знает, и у всех не все дома. При этом каждый спрашивал у другого, в своем ли тот уме:

– Чертов сын, да ты что – рехнулся?

– Мы что – в сумасшедшем доме?

– У тебя котелок варит?

Еще бы не варил, да еще какую кашу! Каждому казалось, что все прочие – антиподы, ходят вверх ногами, один он держится правильно, он идет прямо, все прочие – кувырком катятся, только у него голова в небо упирается, а у других по земле волочится.

– Как глупо ведет себя имярек! – говорил один.

– Да, обутый в воду лезет! – откликался сосед.

Друг над другом потешались: скупец над развратником, развратник над скупцом; испанец над французом, француз над испанцем.

– Увы, это безумие всеобщее! – рассуждал Критило. – Как верно назвали мир Клеткой-для-Всех!

Пошли дальше и увидели англичан, предававшихся в клетке бурному веселью.

– Да, весело готовятся к аду! – сказал Андренио.

А узнав, что англичане попали в клетку за суетность, заметил:

– Это недуг красоты.

В другом месте сидели испанцы за злобность, итальянцы за хитрость, немцы за свирепость, французы за сотню провинностей, а поляки в стане простаков. Была тут нечисть от каждой стихии: от воздуха – спесивцы; от огня – гневные; от земли – скупцы; от воды – самой простоватой стихии, – нарциссы; от пятой же, от высшей, от квинтэссенции [513] – льстецы, уверявшие, что без нее не прожить ни в столице, ни вообще в мире. Странные помешательства, чудные прихоти попадались на каждом шагу. Некто поклялся никому и никогда не делать добра. На вопрос Андренио, какая тому причина, он ответил:

– Очень простая – чтобы не помереть преждевременно.

– Да что вы! – возразили ему. – Напротив, кто делает добро, тому желают долгих лет.

– Ошибаетесь, – отвечал он, – нынче делать добро – плодить зло. Дайте кому-нибудь взаймы, и увидите, что будет: кому благодетельствуешь, тот и окажется неблагодарным.

– Но таких подлецов раз-два и обчелся! Надо ли из-за них обижать людей хороших, тех, что умеют ценить добро и быть благодарными.

– Где они? – сказал тот. – Покажите их мне, воздадим им хвалу. А впрочем, милейший, не трудитесь зря, я не спешу умереть, ведь вы знаете – «кто сделал добро, тому – либо дорога, либо гроб».

Подстать ему был другой – человек почтенный, но суевер неисправимый; встретив косоглазого, возвращался домой и не выходил две недели, а встретив кривого – целый год. Однажды впал он в меланхолию, перестал есть и пить.

– Что с вами? – спросил у него приятель. – Что случилось?

А тот:

– Большая беда.

– Какая?

– Солонка на столе опрокинулась.