– Ежели не он, так кто же? – возразил Андренио.

– О, как ты ошибаешься!

И, указав на подлого раба в ошейнике, с цепью на ноге, влачащего тяжелое ядро, добавил:

– Вот кто правит миром.

Андренио, сочтя это вздором, либо шуткой, рассмеялся. Но его собеседник вполне серьезно стал объяснять:

– Видишь тяжкое свинцовое. ядро? Что это, как не земной шар? И волочит его за собою раб. А звенья цепи видишь? Так знай – это символ всей зависимости: первое звено – государь, хотя, коль приглядеться, окажется иногда, что он – третье, пятое, а то и тринадцатое звено, второе – -фаворит: фаворитом командует жена: у жены есть сынок-любимчик; мальчишка души не чает в рабе, и раб у него выпрашивает все, что пожелает; мальчик со слезами вымогает у матери, та надоедает мужу, муж советует королю, король издает указ. Вот так, от звена к звену, и выходит, что мир катится по воле раба, весь мир у раба меж ногами, у жалкого раба страстей.

Наконец торжество миновало – торжествует над всем время, – и, ведомые Мужем предивным, дивясь и изумляясь, вышли наши странники на обширную площадь, где четыре-пять. отнюдь не нагих, но весьма наглых господина играли в пелоту [509], поплевывая на всех. Один бросал мяч другому, другой – третьему и так далее, пока мяч не возвращался к первому, совершая круг политичный – самый порочный! – вращаясь в кружке все тех же игроков, никогда не уходя из их рук. Вокруг стояли и глазели – зрители игры. Критило сказал:

– Мяч похож на мир: оболочка, а внутри или всякая дрянь или воздух.

– А игра эта, – молвил Безупречный, – игра власти, так правят и селеньями и странами. Распоряжаются всегда одни и те же, никому другому мяча не дадут и тронуть, хотя в любой политике промахов и неудач хватает. Послушайте меня, откажитесь от соблазнов господства мнимого; за мной идите, обещаю показать вам власть истинную.

– Но сперва сделаем остановку, – сказал Критило. – Будь так любезен, проведи нас к достославному маркизу, послу испанскому; у него мы будем как дома, и там надеемся завершить долгое наше странствие, обрести долгожданное блаженство.

Что ему ответили и что там произошло, о том поведает следующий кризис.

Тело растет до двадцати пяти лет, сердце – до пятидесяти, но дух – вечно; верное доказательство его бессмертия! Зрелый возраст – лучшая треть жизни, та, что в середине. Тут человек в самой поре, тут дух достигает расцвета, мышление – основательности, мужество – безупречности, суждение – разумности; короче, тут царят зрелость и благоразумие. Хорошо бы жизнь начинать с этой поры, да вот иные так и не начинают, а другие начинают каждый день. Эта пора – всем возрастам царица, и, пусть не вполне совершенна, несовершенств в ней всего меньше; ей чужды неведение детства, легкомыслие юности, брюзжанье и немощи старости; даже солнце ярче сияет в полдень. Три ливреи трех цветов дает природа слугам своим в разные возрасты: золотисто-алую на заре детства, когда солнце юности только восходит, красуясь в цветном наряде; в зрелом возрасте борода и голова облекаются в черное – цвет степенный, знак глубоких раздумий и разумных забот; все завершается белым, как молоко, – хотя бы жизнь и не пошла по молоку; белизна подобает и добродетели и ливрее старости.

Андренио достиг вершины зрелого возраста, когда Критило уже под гору спускался, попадая из одной хвори в другую. Сопровождал их теперь тот самый муж предивный, сущий оборотень. В течение превратной своей жизни (кто долго жил, разное пережил) довелось им немало встречать людей удивительных, но этот поражал их тем, что по своему желанию увеличивался и уменьшался: то вытянется вверх, раздобреет – голова гордо поднята, голос зычен, молодец хоть куда, прямо-таки великан могучий, готовый переведаться с самим капитаном Пласой и даже с Пепо [510]; и другая крайность – захочет, съежится, уменьшится, станет пигмеем по росту и тихим ребенком по нраву. Андренио изумлялся столь изменчивой добродетели.

– Не дивись, – отвечал ему Предивный, – кто в гору лезет, кто хочет верх забрать, кто творит зло и кривду, тем я могу дать отпор; а с теми, кто кроток и творит добро и благо, я податлив, мягче воска; мой девиз – смиренным прощать, спесивых обуздывать.

Сей муж крайностей разочаровал их сообщением, что маркиз, которого они искали, посол уже не при императорском дворе, но в Риме и по делам чрезвычайной важности. Весьма огорченные, приунывшие, решили они все же продолжать путь своей жизни, догоняя отдаляющееся блаженство, и направиться в коварную Италию, а гигант, он же карлик, вызвался сопровождать их до седых Альп, пресловутого края Старости.

– Я обещал, – говорил он, – показать вам истинную власть; так знайте же, состоит она в том, чтобы повелевать не другими, но самим собою. Что пользы покорить весь мир, если не умеешь покоряться разуму? Нередко самые могущественные владыки хуже всего владеют собою – чем больше им покоряются, тем сами они строптивей. Власть – повинность, не блаженство; но быть владыкою своих страстей – блаженство неоценимое. Поверьте, нет злейшего тирана, чем страсть, притом любая, и раб у свирепого варвара- африканца более свободен, нежели отдавшийся на волю страсти. К примеру, глупец влюбленный мечтает отоспаться, но страсть говорит: «Нет, пес ты эдакий, этот рай не для тебя, твой удел – ад, тебе положено ночь напролет вздыхать у порога тщеславной красавицы!» Скряге хотелось бы – не то что утолить – хоть обмануть собачий свой голод, но скупость говорит: «Фу, фу, пес, не будет тебе и капли воды, – деньги, только деньги!» Честолюбец жаждет минуты покоя, а жажда власти кричит: «Ату, ату, пес, мучайся всю жизнь, как собака!» Видано ли и в Берберии такое варварское обхождение? Нет, никакая мирская власть не дает того блаженства, что свобода духа. Только с нею ты – господин, князь и монарх, владыка над собою. Чтобы достичь вершины бессмертного совершенства, вам не хватает лишь этого, прочие преимущества вы обрели: благородное знание, довольство малым, сладостную дружбу, высокое мужество, желанную удачу, прекрасную добродетель, признание и почет, а теперь также будет у вас истинная власть. А кстати, как вам показались, – спросил спутник-великан, – немцы удальцы?

«Молодцы», готов был сказать Критило. Но ответу помешал один из них; этот немец, судя по тому, как запыхался, видимо, убегал, выкрикивая что-то вроде:

– Берегись гада! Берегись злого гада!

Странники наши тоже испугались, особенно как услыхали этот же возглас от толпы других немцев – все они в ужасе поворачивали вспять.

– Неужто нам не суждено, – сказал Андренио, – хоть когда-нибудь пожить без страха перед чудищами да хищниками? Неужто всю жизнь будем сражаться?