Блондель был не из тех, кого можно было вот так просто просить подыграть, но он понял, что на его глазах разыгрывается какая-то драма, и его сердце трубадура забилось быстрее. Может, эту историю он тоже когда-нибудь переложит в балладу, а теперь, не говоря ни слова, он настроил кифару, и Рейнер запел сильным баритоном:

Безрадостна, печальна и грустна,

Ты хуже смерти, жизнь, коль нет любви, Ах, милая не слушает меня,

Ей безразличны слезы и мольбы…

Алуетт тяжело вздохнула, и Рейнер услышал, как она вздохнула, несмотря на затихающие звуки кифары. Ему даже показалось, что он видел кружение алой ткани. Но вот все стихло, и пирующие зашумели, заговорили, обсуждая разыгравшуюся на их глазах ссору влюбленных. Были и такие, что подумали, будто эту сцену сыграли ради их удовольствия, и благодарно захлопали Рейнеру и Алуетт.

Рейнер пытался разглядеть что-нибудь на опустевшей галерее.

— Благодарю вас, мой друг, за любезность, — сказал он Блонделю и поспешил вон из зала, даже не поклонившись королю.

Куда она ушла? Он должен ее разыскать и все выяснить. Что такое случилось между Лионом и Мессиной? Не может быть, чтобы она так обиделась только из-за его отсутствия на ужине в Генуе. Пусть она окажет ему такую любезность и выслушает его! Сжав зубы, он шагал по пустым коридорам дворца, высматривая, не мелькнет ли где алое платье.

За те несколько недель, что Алуетт прожила в Мессине, она хорошо изучила дворец Танкреда, когда бродила по нему в сопровождении Зевса. Теперь ей это очень пригодилось, потому что она убежала, отвергнув руку пажа.

Эрменгарда ждала ее в отведенных ей покоях, но Алуетт не желала показываться на глаза преданной служанке. Она хотела побыть одна, пока не остынут щеки. В садике позади дворца ей никто не помешает вновь взять себя в руки.

Она бежала по холодному каменному полу и считала двери, пока не почувствовала дуновение ветра и не поняла, что нашла то, что искала.

Как он посмел при всех ответить ей, словно они легкомысленно разыграли любовную сцену из жизни двора? Разве она похожа на надменную аристократку, требующую от без памяти влюбленного рыцаря исполнения каждого своего желания? Нет, она незаконная дочь короля Людовика, которая хочет только одного — смыть с себя пятно греховного рождения, отказавшись от мирской жизни! То, что она отдала свое сердце мужчине, совершенно не понимающему ее чувств, а это подтверждает его поведение в Генуе и здесь, говорит лишь в пользу ее решения.

Зачем она вообще выучилась играть на лютне? Не будь этого, ее не заставили бы сопровождать Филиппа. И теперь она жила бы в безопасном покое, укрытая монастырскими стенами, молитвами и псалмопениями от жестокого мира. Первое, от чего она откажется, когда наступит час, — это от лютни, доставившей столько горя. Откажется обязательно, даже если попадет в не очень строгий монастырь, где сестрам разрешается держать при себе кошек и птиц.

Ей отрежут волосы. Алуетт испуганно коснулась рукой черных блестящих волос на затылке. Ее единственная гордость. Алуетт любила, когда Эрменгарда распускала их и расчесывала, и они тяжелой шелковистой массой лежали у нее на спине. Когда-нибудь она наденет апостольник, знак своей принадлежности Небесному Владыке.

Алуетт глубоко вдохнула аромат лимонов, перемешанный с соленым морским запахом Мессинского залива. Она знала, что в саду растут лимонные деревья, а посредине стоит фонтан, и его журчание всегда действовало на нее успокаивающе. Она ступила на тропинку, посыпанную размельченными раковинами, и почувствовала прохладный ветерок на пылающих щеках, .

Погруженная в свои мысли, она не слышала шагов позади себя, но вдруг поняла, что не одна в саду.

Она обернулась, и ее юбка вспыхнула алым пламенем в свете луны.

— Кто здесь?

— Ваш слуга.

— Вы мне никто, — резко ответила она, решив раз и навсегда покончить с ним. — Мне нечего сказать вам. Пожалуйста, оставьте меня.

«Вид у нее решительный. Еще этот серебристый свет луны, — подумал Рейнер. — Как будто ей предстоит сразиться с дюжиной сарацин сразу. Ну и красавица! Подбородок гордо вздернут, губки после суровой отповеди еще полураскрыты». Однако Рейнер не собирался уступать.

— Нет, не оставлю, потому что вы этого не хотите, — спокойно произнес он.

Этого она не могла вынести.

— Откуда вам знать, хочу ли я или не хочу? — воскликнула она. — Самонадеянный негодяй! Вы опорочили мое имя в Генуе, а теперь делаете это здесь!

Она услыхала, что он приближается к ней, и отступила на шаг, второй, третий, и уже у нее под ногами были не ракушки, а мягкая травка.

— Как хорошо, леди Алуетт, что вы заговорили о том же, что печалит и меня. Значит, Генуя! Но, Боже Милостивый, как это я опорочил ваше имя? Неужели вы думаете, что я мог бы ославить женщину, которую жажду назвать своей?

Он шел к ней, а она отступала и отступала и уже не знала, где и на что наткнется в следующее мгновение: то ли на дерево, то ли на каменную стену.

— Какая вам разница, будет у вашей любовницы доброе имя или нет, — бросила она ему в ответ. — Но даже если бы я согласилась быть вашей любовницей, я бы все равно просила вас не поминать Алуетт, когда вы посещаете итальянские бордели!

Она слышала, как он охнул от неожиданности.

— Черт! Ничего не понимаю! Я, конечно, мужчина, радость моя, и страсти мне не чужды, но в Генуе я не был в борделе и вообще не был в борделе с тех самых пор, как мы вышли в поход. Я не был близок ни с одной женщиной после того, как в первый раз увидел вас в Везлэ, Господь мне свидетель!

«Помоги, Господи!» — мысленно попросила испуганная Алуетт, услыхав гневные ноты в его голосе. Он был уже совсем близко, и она ощутила знакомый запах фиалкового корня, смешавшийся со слабым запахом вина. Позади нее была каменная скамейка, и она уже было хотела обойти ее, но сильные руки взяли ее за плечи и приказали сесть.

— Садитесь, не бойтесь, — сказал он голосом, не допускающим возражений. — Вам придется выслушать меня.

Алуетт и сама была рада подчиниться, потому что ноги не держали ее.

— Когда мы приплыли в Геную, единственно, чего я хотел, — это увидеть вас вновь, потому что люблю вас. Я должен был сопровождать Ричарда во время его визита к Филиппу, однако получил известие, что в одной из таверн меня ждет письмо из дома. Мало ли что там могло случиться, поэтому я отправился вместе с гонцом, надеясь присоединиться к королю, как только возьму письмо. Но это была ловушка. Меня ударили, я потерял сознание и очнулся только на рассвете. Едва я добрался до корабля, как подняли якорь. Она очень хотела поверить ему, но тогда ей пришлось бы обвинить во лжи Фулка де Лангра. А ведь он ничего от нее не требовал и сказал, что уважает ее решение уйти в монастырь.

— Ложь! — крикнула она. — Мужчина, который хочет сделать своей любовницей женщину, предназначенную Богу, не задумывается ославить ее имя!

— Упрямая какая! Не знаю, кто вбил вам в голову эту чепуху, но в одном я уверен: пора наконец признаться самой себе, что вы не годитесь в монахини!

Он все еще стоял перед ней, и вдруг она почувствовала, как он поднимает ее, прижимает к своему крепкому телу, как его рука ложится ей на затылок, а его губы прижимаются к ее губам.

Это был страстный голодный поцелуй. Он терзал ее губы, требуя ответа, и, когда она со стоном открылась навстречу ему, он не стал медлить, его язык сказал ей все, чего она еще не знала. Алуетт теснее прижалась к нему, чувствуя, как он хочет ее, как от неутоленного желания напряглось его тело. Словно во сне она позволила ему ласкать ее шею, плечи, потом его рука скользнула в вырез платья и завладела ее грудью. Он оторвался от ее рта, чтобы губами повторить путь руки, и она жалобно возроптала, не желая