Рассказывает он, а голос такой, что у меня – мурашки по коже. Горе страшное, неизбывное в каждом слове звучит.
Вот, опять заводиться начал! Санька поддакнул неловко, ненатурально как-то, а он сразу:
– Ты не прикидывайся ягненком. Не прикидывайся. Знали ведь куда ехали! Город видели! Разве непонятно, что когда так бомбят, тысячи невинных людей гибнут? Ведь ваших же, русских сколько поубивали! Большие политики большой пирог делят. А мы с вами режемся: кровь – за кровь, смерть – за смерть. Вы нас убиваете, мы – вас. Те, кто наверху, потом между собой договорятся. А мне кто моих родных вернет? И если я вас здесь сейчас порежу, как баранов, кто вместо вас к мамкам вернется? Кто вашим семьям помогать будет?
Хорошее слово – «если». Если сразу не убьют, может, потом на своих обменяют. Но ведь измываться будут... У Сашки на руке часы, вот он кисть чуть повернул. Ого! Около шестнадцати. Если даже с запасом взять, что мы от комендатуры сюда час ехали, то получается – третий час «беседуем». А сил больше нет. Все! Чувствую, что еще немного – и не выдержу. Или орать начну, или на них брошусь. Пусть убивают. Пусть что хотят, делают. Но не могу я больше ждать, между жизнью и смертью висеть... Что он говорит?
– Уезжайте отсюда, чтоб я вас больше не видел. Бросайте оружие и катите назад. Вперед не советую. Там везде наши. Убьют и правильно сделают. Это я не могу на милиционеров руку поднять. Жаль вас, пацанов. Я вам жизни ваши дарю. Но если еще раз попадетесь, я с вами как с последними скотами поступлю. Ну?!
– Оставь оружие... Патроны, гранаты забери, оружие оставь!
Нам с таким позором возвращаться нельзя, я сам тогда застрелюсь.
Ты что, Сашка, сдурел?! Башню рвануло? Ты глянь, как он на тебя, наглеца, смотрит, аж кулаки сжал. Ведь отпустил уже почти! Сдохнешь, дурак, и нас за собой потянешь.
Тишина гробовая повисла. По-моему, даже листья шелестеть перестали.
– Уезжайте! – и отвернулся.
Один из его абреков не выдержал, как загыргычет чтото. Другой тоже – аж за голову схватился. И у остальных такое выражение в глазах, будто уже на спусковые крючки давят.
Но дисциплина у них! Гыркнул что-то в ответ. Опустили головы, повернулись следом и растворились в зеленке, будто и не было никого.
Кто-то из ребят шевельнулся, автомат приподнял.
– Не вздумай! – Сашка руку перехватил.
Правильно. Одно дело, что невидимые снайперы через оптику по-прежнему спины сверлят. Не такой дурак их командир, чтобы на одно наше благородство рассчитывать. Но можно назад на пригорок выскочить, а оттуда жахнуть из всего, что есть. Другое – главное: не по-человечески это – за подаренную жизнь смертью платить.
А не рано радуемся? Может, просто играют с нами? Ведь рядом стояли, в упор целили. Могли своих зацепить, осколками, да рикошетами. Сейчас чуть подальше отпустят и...
Выскочили! Выскочили!.. Аж до сих пор не верится. Водитель БТРа нашего, как до своих добрались – по тормозам, руль бросил. Минут тридцать его отходняк колотил. Да и остальные не лучше были. Геройство наше пижонское, пальцы растопыренные – вспоминать стыдно. Как там омоновец про суперспецов говорил?
А когда через город ехали, у меня будто повязку с глаз сняли. Дома – как в Сталинграде после битвы. Лишились люди всего, что имели. Сколько же, в самом деле, мирных полегло? Вон женщина идет, в черном платке, взглядом исподлобья провожает. Раньше бы не сказал, так подумал, что, мол, зыркаешь, сука бандитская! А сейчас другое в голове шевелится. Может, она ребенка похоронила. Или мужа. Или всю семью. За что ей нас любить?
Жаль ее. А своих не жаль? Что здесь в девяносто третьем – девяносто четвертом творилось! Взять ту девчонку, что к нам в комендатуру приходила. Родители ее в один день исчезли, а два брата – полицая дудаевских в тот же вечер в их квартиру заселились. Ей сказали: «Живи в кладовке, служить нам будешь». Что они, да дружки их, с несчастной вытворяли. С тринадцатилетней! Рассказывала, как робот. Даже плакать уже разучилась. Сколько их, таких палачей было?
Но ведь не все. И не большинство даже. А оппозиция здесь какая была! Тысячи против Дудаева поднялись. Сами гибли, семьи теряли. Чеченский ОМОН, СОБР, гантамировцы, завгаевцы, милиция Урус- Мартана... А мы всех – под одни бомбы, под «Грады» и «Ураганы»[8] . Вместо того, чтобы плечом к плечу выродков уголовных и фанатиков оголтелых давить, общим горем нацию сплотили, да против себя развернули. Сам-то себе признайся, брат Женька, как бы ты, к примеру, на месте этого сыщика поступил? Ну, то-то!
Так что же делать?! Что делать, брат Женька? Как друга от врага отличить? Как Родину защитить, честь свою не замарав и с бандитами в кровожадности не сравнявшись?
Башка трещит от проклятых мыслей. Душа, и без того страшным приключением измотанная, ноет, как нарыв. Водки, что ли, еще выпить. Не поможет... Как приехали, чуть не по бутылке на брата выпили, а трезвее трезвых. Только еще муторней стало. Где гитара моя?
Женька в руки гитару взял.
Все в душе – кувырком. В голове – кувырком.
Водка не помогает. Только одно средство есть, только одно сейчас спасет: пальцы левой – на гриф, пальцы правой – на струны. «Только грифу дано пальцев вытерпеть бунт!» Женька и раньше Розенбаума любил. А теперь...
Поет Женька. Голос его высокий по этажам бывшего детского садика, разрывами опаленного, пулями исклеванного, мечется.
Уехали сегодня собрята, укатили. Их после истории этой с пленом глупым и освобождением невероятным с неделю по разным инстанциям потаскали. А потом решили, от греха подальше, заменить, домой отправить. И правильно. Они жизнь свою, по сути, выменяли на обещание в этой войне больше не участвовать. Пусть впрямую и не клялись, но у каждого над душой это молчаливое обязательство дамокловым мечом висит. Все. Не воины они больше. Не бойцы.
Другие собровцы на замену им пришли, из Башкирии. Командир у них огромный, на медведя похож. С виду – неуклюжий, косолапый, а начнет двигаться – залюбуешься: мягко, ловко, неуловимо. Чемпион республики по национальной борьбе. Кличка у него – Гранатомет. У других в подсумках по десятку выстрелов к подствольнику висит. А у этого – десяток «лимонок». Парни его говорят, что он эти гранаты на такое расстояние швыряет, что они прямо над головами у «чехов», как шрапнель, рвутся.
Нормальные ребята. Без спецовских закидонов, битые уже, обстрелянные. Будем дружить.
А все равно осадок на душе нехороший от замены этой.
Но жизнь – как тельняшка омоновская, черно-бело-полосатая. Не успел хреновую новость переварить, и вот тебе сюрприз радостный!
По связи передали, что Змею из первой комендатуры подарок от старых друзей везут. А подарочек-то на двух ногах оказался. Ленька, брат саратовский, собственной персоной. Стоит, лыбится, довольный своим розыгрышем. Ай, дружище, ай, молодец! А Змей еще сомневался: когда из ГУОШа позавчера выезжали, у КПП больно уж похожий мужик стоял, с какими-то ребятами, по виду кавказцами, обнимался. Останавливаться некогда было, но еще подумал: он не он? Знакомы-то были только по переговорам в эфире, да нескольким коротким встречам в ГУОШе. Но что это были за встречи!
В первую командировку повадились духи по ночам внезапно из подствольников комендатуру обстреливать. Потом настолько обнаглели, что пару раз и днем обстреляли. За зданием старого общежития пристроятся и бьют навесом. И никак их не достать. К тому же, за спиной у них – жилой сектор в метрах в пятидесяти. Ни из подствольников ответить, ни, тем более, из миномета окучить. Не дай Бог – перелет,
