Анастасия Михайловна охнула. Мельком взглянув на не находящего себе места Кирилла, обратила внимание, что по опухшему от водки щетинистому лицу дворника одна за другой ручьем катятся слезы. Проняло старика. Неудивительно. У нее самой от такого известия едва не подкосились колени.

– Д-да… Конечно… Бог ты мой! Я сейчас! – тихим шелестом слетело с дрогнувших губ акушерки.

Ей понадобилось не больше полуминуты, чтобы, открыв комод, достать лежащий там кожаный саквояж с инструментами и перевязочным материалом, сунуть ноги в туфли и вместе со стариком броситься под дождь, к месту разыгравшейся ночной трагедии.

Сбитая лошадью женщина была совсем еще юной, почти девчонкой. На вид – не больше восемнадцати лет. Она лежала на спине, возле уличного фонаря, отброшенная силой удара с мостовой на тротуар, и смотрела на мир широко открытыми стеклянными глазами. Чуть выше левого виска была страшная кровоточащая дыра, один мимолетный взгляд на зияющую глубину которой сразу отметал все сомнения относительно любого иного исхода беды, кроме летального.

Анастасия Михайловна тотчас упала на колени рядом с телом, задрала на погибшей одежду и, рукой дав знак без умолку причитающему дворнику, чтобы тот наконец заткнулся, прижалась ухом к округлому, еще горячему животу, силясь уловить внутри тела хоть малейшее движение.

И через несколько секунд ощутила кожей щеки слабый толчок изнутри. Ребеночек шевелился. Это было невероятно, но даже после столь страшного удара, в миг перечеркнувшего жизнь его матери, находящийся в утробе малыш до сих пор оставался жив! Возможно, он получил травму, и уж наверняка – тяжелейшую форму асфиксии, но сейчас не было времени думать об этом. Существовал лишь один шанс попытаться вырвать ребенка из уже мертвого тела – не мешкая ни минуты, прямо здесь, на улице, под проливным дождем и холодным октябрьским ветром, провести срочное сечение, которое в сложившихся обстоятельствах не займет больше минуты. Игла, нитки и общая анестезия юной роженице уже – увы – не понадобятся…

– Ты должен будешь мне помочь, Кирилл! – без колебаний, в долю секунды приняв единственно верное решение, крикнула Анастасия Михайловна, снимая шерстяную кофту и протягивая ее Кириллу. – Снимай пальто и растягивай сверху, чтобы дождь не замочил! Как только я закончу, подашь мне кофту, чтобы я укутала ребенка, а пальто накроешь тело этой несчастной и – бегом к дому!!! Ты все понял?!.

Не в силах вымолвить ни слова, опухший с перепоя старик лишь шмыгнул носом, кивнул, утер лицо рукавом, подоткнул кофту под кушак, торопливо снял старенькое, в заплатках, пальтишко и, как палатку, растянул его над головой «дохтура». Склонившаяся у распластанного на тротуаре тела Анастасия Михайловна торопливо обрабатывала руки и инструмент при помощи обрывка марли и бутылочки со спиртом.

Острый, как бритва, хирургический скальпель аккуратно рассек мягкие мышечные ткани, чуть ниже пупка. Для Анастасии Михайловны Корсак это была более чем привычная операция за без малого двадцать лет практики в церковной больнице женским врачом. Но она не шла ни в какое сравнение со всем, что случалось прежде. Когда разрез был сделан, Анастасия Михайловна бросила инструмент и осторожно запустила руки внутрь бездыханного тела. Вот он, солнышко…

– Держись, лапочка, еще секундочку – и ты будешь свободен… – Княгиня по всем правилам аккуратно извлекла из тела окутанного липкой слизью ребенка. В мгновение ока отсекла пуповину и тут же плотно спеленала малыша поданной дворником теплой кофтой. Не видя вокруг себя более ничего и никого, кроме этого теплого живого комочка, вскочила на ноги и, бережно прижав ребенка к груди, со всех ног бросилась через распахнутые ворота во двор, к светящейся, словно путеводный маяк, двери парадного. Думая на бегу лишь об одном: «Только бы случайно не споткнуться».

Кирилл, громко сопя и прихрамывая, ковылял следом. Лестница. Дверь. Квартира. Только бы успеть.

– Теплой воды с кухни, быстрее! – громко крикнула Анастасия Михайловна, оказавшись в тускло освещенной тремя оплавленными свечами комнате и с замиранием и болью в сердце принимаясь за дело.

С той секунды, как мальчик покинул едва не ставшее для него могилой материнское тело, он до сих пор так ни разу и не пошевелился и не подал ни звука. Однако даже думать о том, что все кончено, что она не успела, Анастасия Михайловна просто не могла и не хотела. Мальчик должен жить!

Это было, вне всякого сомнения, самое яркое воспоминание за сорок три года ее жизни. Спустя невыносимо долгие две минуты, когда надежд на чудо почти не осталось, крохотный, недоношенный мальчик дернулся, отрыгнул забившую дыхательные пути слизь, зашевелил ручками, дважды судорожно дернул ножками, на мгновение замер, а затем жалобно скривил губки и – к радости своих спасителей – огласил тишину квартиры слабым плачем. Как будто сообщая всему миру о своем счастливом возвращении с самого порога небытия. Обошлось.

– Матерь Божья! Пресвятая Богородица! – размашисто перекрестился трезвеющий прямо на глазах Кирилл, притихший за спиной нежно обнимающей малыша, раскачивающейся из стороны в сторону Анастасии Михайловны. – Живой, клопенька горемычный. Слава тебе, Господи Исусе!..

Старик, не сходя с места, тяжело рухнул на колени, воздел влажные очи к висящему в углу комнаты, над лампадкой, старинному образу Богоматери и, быстро шевеля губами, принялся, путаясь в словах, читать самую наиглавнейшую провославную молитву:

– «Отче наш! Иже еси на небеси… да святится имя твое… да пребудет царствие твое… да будет воля твоя, на земли аки… аки на небе…»

Анастасия Михайловна не сразу поняла, что тоже плачет. Всю сознательную взрослую жизнь, еще со Смольного института, княгиня Корсак считала себя крепкой духом женщиной и презирала любые сантименты. В последний раз она плакала в девять лет, когда ее укусила не давшая себя погладить бродячая собака. Но это другое. Боль душевная, так же как и радости, всегда переносилась ею гораздо легче, чем боль физическая. Но сегодня ночью случилось иначе. Сегодня произошло Чудо.

Анастасия Михайловна нежно прикоснулась губами к щеке плачущего мальчика и ощутила ее бархатную, ни с чем не сравнимую приятную теплоту. Ее запах. Боже, какое же это огромное, бесценное счастье для женщины – иметь своих детей! У нее, последней в петербуржской ветви рода Корсаков, этого не будет никогда. Никогда. Виной тому – первая девичья любовь, в студенческие годы и неудачная тайная операция… Возможно, именно поэтому Анастасия Михайловна твердо решила стать врачом и без остатка посвятить всю свою дальнейшую жизнь малышам и их мамам.

В прихожей громко хлопнула дверь. Послышался слоновий топот сразу нескольких пар ног и возбужденные голоса. Через секунду в комнату не вошли – вломились трое мужчин. Двое разгоряченных мордатых городовых во главе с местным блюстителем порядка Пашкой Бугаевым и щуплый сухопарый мужичонка в партикулярном платье, с запотевшими очками на длинном лисьем носу, кожаным саквояжем в одной и мокрым зонтиком в другой руке. Дежурный полицейский врач. Наверняка – бездарь и тупица.

Анастасия Михайловна, стоя спиной к незваным визитерам, на секунду опустила веки, глубоко вздохнула и с достоинством обернулась к вошедшим, баюкая на груди плачущего новорожденного. Она сказала своим обычным, лишенным каких бы то ни было эмоций голосом, в котором, как всегда, не было и намека на бурю чувств, бушующую в этот момент в душе княгини:

– Я думала, вы заблудились по дороге, господа полицейские! Итак… Ребенок, как видите, слава богу, жив. Но его нужно срочно – вы слышите? – срочно отвезти в мою больницу и поместить под круглосуточное наблюдение. Улица, ледяной ветер и холодный ливень – не самые хорошие декорации для появления на свет. Так что ребенок вполне мог простудиться. Дальше. Необходимо определить среди находящихся сейчас в больнице рожениц женщину с прибытком молока, которая согласится кормить мальчика столько, сколько потребуется. Если не захочет добровольно – сделайте что-нибудь. Прикажите, в конце концов!.. И займитесь этим немедля, господа. Все необходимые показания относительно моих действий в качестве врача я готова дать полиции в любой удобный момент. Но только не сегодня. Увольте. Да… Еще одно… Вы обыскали погибшую? У ней были при себе документы?

– Никак нет! – вытянувшись во фрунт, словно перед начальником, пробасил городовой. Повелительный тон, каким разговаривала княгиня, подействовал на полицейского как удар кнута на упрямого мерина. – Никаких документов! Только вот это. – Бугаев шагнул вперед и вытянул вперед раскрытую ладонь.

В его широкой кряжистой лапе лежал кулон в виде сердечка на тонкой серебряной цепочке.

– Обнаружено на шее! – пробасил Бугаев.