собачонка тут же подбежала к темной лужице и принялась жадно лакать.
Дарена сперва хотела прогнать ее, но потом передумала.
— Ешь. Ешь скорее, — шепнула она и, оглянувшись, нет ли кого рядом, добавила: — Как собака злая вражью кровь жрет, так пусть лихоманки врагов сжирают. Отче Громам, Перуне, прими славу мою. И будут мои слова крепки и липки. Крепче камня. Липче теста. Да будет так. — Она трижды плюнула через левое плечо и вернулась в терем…
На широкой кагановой постели, застланной греческим простынным полотном, под толстым пуховым одеялом лежал Асмуд.
После кровопускания — а хазарский лекарь считал это лучшим лекарством от всех болезней — он был бледен. Седые косы его длинных усов разметались по подушке. Черные круги под глазами делали его похожим на Кощея. А выбритая голова с куцым, истертым шеломом оселком только усиливала сходство.
У постели стоял Свенельд. Без привычной кольчуги, плаща и шлема он казался совсем юным. Только в его кошачьей манере держаться, в том, как он говорил, как рубил воздух правой рукой, угадывался достойный сын своего отца. Хитрец и воин.
Ольга сидела на краешке постели. Ее прямая спина, внимательный взгляд и гордо приподнятый подбородок не оставляли сомнений в том, кто был истинным хозяином в этом доме, в стольном Киеве, да и во всей Руси. Только предатели-пальцы теребили краешек шелкового платочка. Выдавали волнение…
— Нет, отец, — Свенельд покачал головой, — пророчество Вельвы — это, конечно, серьезно. Но оставлять Мала в покое нам нельзя. Эдак Новгород захочет нашего посадника скинуть. И другие земли отвалятся. Им же только дай слабину, враз в разные стороны побегут.
— Новгородцы еще ума не лишились, — тихо возразил старый варяг. — Они на прикорме сидят. Им из- под нашей руки выходить резона нет. Уж больно любят жены новгородские себя свейскими да цареградскими висюльками украшать. А мужьям их дорога на Царьград больно нравится. Так что купцы за нас обеими руками держаться будут. И если радимичи или северяне вольности захотят, так словены их мигом успокоят. Кривичам сейчас свои бы раны зализать. Ты, сын, их надолго бунтовать отучил. А Древлянская земля в стороне лежит…[150]
— И все же, отец, — Свенельд рубанул ладонью воздух, — я завтра же большую дружину подниму. Иначе что люди скажут? Кагана убили, и в ответ ничего? Значит, простого варяга безбоязненно прикончить можно…
— Полукровка он, — скривился Асмуд. — Не варяг.
— Для тебя полукровка… — возразил Свенельд.
— А для меня муж, — подала голос Ольга.
— Ты еще слезу пусти! — Старый варяг с трудом повернулся на бок. — Ты не за Ингвара, ты за конунга замуж шла. Наследника ему родила. Вот и вступит Святослав в наследство. Будет новый каган у Киева.
— А я как же? — Пальцы вцепились в платок, словно он был причиной всех женских несчастий.
— А ты? — Асмуд хитро сощурился. — Ты опекой для него станешь. Ему сейчас без мамкиной титьки никак не обойтись.
— Я? — удивилась Ольга.
— А что? — сказал старик. — Не мне же внуку в дядьки[151] идти. Да и Свенельду нельзя. Дядя он. И недосуг ему. Русь в руках держать нужно. Так что готовься. Завтра поутру Святослава конунгом дружина крикнет. На щитах поднимет[152] . А люди Полянские каганом нарекут. Вот тогда наплачешься вволю по убитому злодеями любимому мужу, — усмехнулся Асмуд.
— А может, жив еще Ингвар? — Свенельд подошел к двери в опочивальню и выглянул наружу, не подслушивает ли кто, потом плотнее притворил дверь и добавил: — Как же мы при живом отце сына конунгом крикнем?
— Не переживай, — покачал головой Асмуд. — Даже если он жив еще, так это не надолго. Нискинич его быстро к предкам отправит. Тянуть не будет. Так что завтра все по закону случится.
— Хорошо, отец, — сказал Свенельд, а Ольга головой кивнула. — Только послезавтра я на Коростень походом пойду, за конунга мстить.
— Воля твоя. — Старик зевнул. — Только если пророчество верное, похода не будет.
— Посмотрим, — пожал плечами Свенельд.
— Посмотрим… — сквозь дремоту прошептал Асмуд.
Спустившись со Старокиевской горы, Соломон вошел в Козары. Это поселение на берегу Почай-реки было заложено еще в те времена, когда и сам Киев, да и вся Полянская земля были данниками Хазарского каганата. Здесь стоял хазарский сторожевой отряд. Потом, после захвата города Оскольдом, отряд ушел. Остались только несколько купеческих семей, которых в коренных землях каганата никто не ждал. Да и как бросить нажитое за долгие годы добро? Как порушить в один миг налаженные торговые связи? Как оставить без присмотра путь на Византию?
Соломон тогда мальчишкой был, но до сих пор помнит, как трясся по ночам отец, ожидая погрома. Как хоронил скарб, от чужих загребущих рук оберегая.
Толпа ворвалась на подворье под утро. Пьяная, злая…
Накануне Оскольд, точно замаливая грех за убийство Киевича[153] , выкатил на Подол[154] бочки с медом пьяным. Дескать, пейте-веселитесь, люди киевские. Вот как о вас варяги заботятся. И дружинники варяжские с вами вместе веселиться будут. Не захватчики варяги. От хазарской дани освободители…
Когда народ напился, напелся и наплясался, кто-то из Оскольдовой дружины кинул клич:
— Аида в Козары! Жидов[155] добивать!
И пошли…
Поджечь подворье погромщики не смогли. Жадно лизал огонь дубовые бревна, а сожрать не смог. Три дня маленький Соломон с сестренкой Сарой таскали воду и поливали стены. Словно чуял отец, что без пожара погромщики не обойдутся. Угадал.
Зато хозяевам подворья досталось. Не нашли подольские ни гривен серебряных, ни золота, ни рухляди мягкой. Только все в доме переломали да изгадили.
А потом за отца принялись. Бороду ему подпалили. Били жестоко. Пытали, куда добро попрятал. Не сказал отец. Вытерпел. Так они Сару на глазах у него насиловать стали. А когда отец умер, ратник варяжский ее топором зарубил. И Соломона убить хотел, да не успел.
Подоспели гои[156], те, что рядом с жидами в Козаре жили. Побоялись, что пожар от жидовских подворий на их дома перекинется. Подольских на колы подняли. И варягам Оскольдовым досталось.
Соломона коваль Здравень отбил. Ох и здоров был коваль. Оглоблей, что перышком гусиным, по варяжской спине прошелся. И мальчишку от неминуемой гибели спас. Соломон с сыном его Любояром дружбу водил. Выходит, не зря…
А потом…
Потом похоронили отца и сестренку, а Соломона в Саркел[157] к дальним родственникам с караваном отправили. За подворьем Здравень обещался приглядеть. А Любояр на память фибулу[158], им самим кованную, подарил.
Не дошел караван до Саркела. Печенеги[159] разграбили. Соломона с караванщиками в полон взяли. В рабство мальчишку продали.
Через много рук, и злых и добрых, прошел раб Соломон за пять долгих лет. Его перепродавали, проигрывали, отдавали за долги…
Только однажды повезло ему. Попал он к арабскому лекарю Ниязу ал-Хасан ал-Басри. Тот в Мараканду[160] из Басры по приглашению халифа направлялся. Остановился в караван-сарае. Приглянулся ему смышленый мальчишка-раб, вот он его в шахматы у хозяина и выиграл.
Не прогадал. Соломон действительно оказался сообразительным и прилежным. Читать и писать на арабском быстро выучился. Сначала в услужении у лекаря Нияза был. Потом помогать с больными стал. Присматривался, как ал-Басри недужных исцеляет. И учился изо всех сил. Трудная наука врачевания давалась ему на удивление легко. Через семь лет старый лекарь стал доверять ему больных. А перед
