— Не, вроде вас никого не было. Да и глушь тут у нас. Глухомань. Одни только волки заглядывают.
— Хорошо. Олаф! — обратился он к молодому.
— Да.
— Двух человек здесь оставь. Пусть дождутся огнищан. Расспросят, не встречали ли они по дороге Малову дружину. Да вели им, чтоб не обижали девку с парнем. Я с них спрошу.
— Хорошо, Свенельд, — ответил Олаф, садясь в седло.
У меня при имени отца сжалось все. Значит, ищет его дружину варяг. Значит, за Припять мстить хочет. Эх, как бы о промысле его князю сообщить?
— Не нужно двоих, — подал голос угрюмый. — Я здесь останусь. Дня через два догоню вас.
— Что? — улыбнулся Олаф. — Хочешь про деда Тетера сказку дослушать?
— Угу, — тряхнул угрюмый усами, а потом еще что-то добавил, на языке непонятном.
Видать, смешное что-то. Зашелся Олаф хохотом. И Свенельд улыбнулся.
— Как знаешь, — махнул он рукой.
Отстранил Свенельд от себя Любаву. Сапогом отпихнул. Рванул поводья. И мимо подворья вдоль огороды поехал. А за ним и вся ватага.
Только угрюмый остался.
Сошел он с коня. На Любаву посмотрел. Положил ей на плечо свою большущую ручищу. Другой под узду коня взял.
— Ну, пошли, что ли, — сказал. — Накормишь меня.
И они в подворье вошли.
— Как звать-то тебя, девка? — спросил варяг.
— Любавой, — ответила девчонка, и я вдруг почуял, как напряглась она вся.
— А меня Клычом зови.
— Ладно, дяденька, как скажешь.
— Как скажу, — подтвердил Клыч.
Клыч привязал коня к коновязи и в дом зайти собрался. Потом передумал. Ко мне подошел. А я сижу — чурка чуркой и даже скривиться от запаха его давно немытого тела не могу.
— Ну что, немчура? — дыхнул он на меня скверной. — Сидишь, пенек с глазами? — и пнул меня ногой в коленку.
А я как сидел, так набок и завалился.
— Ой, не надо, дяденька! — запричитала Любава, на руках у него повисла. — Не трогай убогого!
А я лежу на земле. Злой, похлестче Гавчи, а поделать не могу ничего. От этого еще сильнее злюсь. Он Любаву посторонил. Надо мной нагнулся.
— А это у тебя что? — зацепил он пальцем серьгу в моем ухе — благодар отцовский. — Это тебе ненадобно, — и рванул.
Больно. И обидно.
Обидно, что я даже шевельнуться не мог. Замычал только на варяга сердито.
— И верно, немец, — ухмыльнулся он. — Мешать-то не будешь? — и еще раз пнул.
Потом отвернулся от меня, как от пустого места.
Любава ко мне было бросилась, только он не пустил.
Сграбастал ее в охапь и в дом потащил. Я ему вслед кричу, а изо рта моего только мычание вылетает.
А Любава визг подняла. Вырываться стала. Варяга царапает-кусает. А ему хоть бы что. Как был угрюмым, так и остался.
Пинчиной дверь отворил и затащил девчонку внутрь.
Загромыхало в сенцах. Визгом Любавиным рвануло.
А меня точно молния прошибла. Как помыслил о том, что он с ней сделать удумал, как представил его грязные руки на Любавином теле, зашлось во мне все.
От мыслей нехороших я из кожи вон полез.
— Что ж ты со мной… — серчаю я на девчонку.
А сам слышу — в сенцах что-то страшное творится. И от этого ярость во мне зверская.
Червяком земляным извиваюсь. Ползу к дому, бессилие превозмогая. Пальцами землю скребу. Ногти в кровь от натуги обламываю, а все едино ползу.
А в доме гвалт. Любава уже не кричит. Хрипит задавленно. И от хрипа этого ко мне силы возвращаются. Чую, что уже руками в землю упереться смог. Словно зверь с хребтом перебитым все ближе и ближе к дому свое непослушное тело волоку. До порога уже недалеко. Тут и ноги свои почуял.
На карачки встал. Дополз до двери. И только здесь меня Любавины чары отпустили.
Я на ноги поднялся да в полумрак сенец ввалился.
Вижу — Любава в беспамятстве на полу лежит. Волосы по половицам рассыпались. Сарафан на ней в клоки изодран. Голое тело из прорех торчит…
А варяжина ей ноги раздвинул и порты с себя стягивать начал…
Тут меня слабость на сторону повела. Я рукой о стену оперся. Почуял под ладонью что-то. Смотрю — лопата деревянная, которой по осени жито по ветру веют. Схватил я ее и изо всех сил по варяжьей голове жахнул. Только сил, видать, немного у меня осталось. Обернулся Клыч. С удивлением на меня посмотрел.
— Ты чего, немчура? — заревел.
Встать хотел. Да только порты у него по колени спущены. Запутался он в них. Замешкался. Тут я еще к нему приложился. Наотмашь, ребром лопатным.
Кровь у него из лопнувшей щеки по сторонам вразбрызг. Повалился он на сторону. А я еще раз по его роже…
И еще…
И еще…
Бил я его за обиду причиненную. За то, что он чистое грязным порушить захотел. За страх Любавин. За боль ее. Бил, пока под лопатой не зачавкало. А потом рядышком рухнул. Совсем без сил…
Опомнился я оттого, что захлебываться начал. Ноздрями жижу вместо воздуха втянул. Поперхнулся. Закашлялся.
Чую, в мокром в чем-то. Приподнялся. Огляделся. В луже кровавой лежу. Оттого и чуть не задохнулся. Кровь из размозженной варяжьей головы сочится. Остывать уж стала. Подсыхать коростой. А он так и лежит со спущенными портами. Только вместо лица у него месиво. И из месива косички усов торчат. Слиплись от сукровицы.
Рядом лопата валяется. А чуть подале — Любава. Гляжу, шевельнулась вроде.
Застонала.
От сердца у меня отлегло.
Жива.
А в голове у меня точно жито молотят. Бу-бух. Бу-бух. Цепы стучат. Только песни молотильной не хватает[46].
— Берисава сказала, пройдет — значит, пройдет, — сказал я себе упрямо и понял, что снова могу говорить…
А вокруг перевернуто все. Переломано. Бурыми пятнами крови варяжской забрызгано. Только не до этого мне сейчас.
Подполз я к Любаве. Тормошу ее, чтоб быстрее в себя пришла.
Вот и глаза открыла. А в них ужас. Боль. Ненависть. Отпихнула она меня. Зарычала волчицей. А потом завыла, как собака побитая.
А я голову ее к груди прижал.
— Тише, Любава. Тише, — ей шепчу. — Это я. Добрый. Не бойся. Никому я тебя в обиду не дам. Никогда.
А она и затихла. В беспамятство впала…
И вдруг солнечный свет в дверном проеме померк. Кто-то его собой загородил. Взметнулся я как ужаленный. Готовый новую напасть на себя принять. Ощетинился ежом колючим и.. успокоился разом.
