– Правда?! – повскакивали студенты, плотно обступая Антонину.

– Почему ж не правда? Как председатель вам говорю. Это вот, – показала Антонина в поле, на копны, – последнее за вами дело, ничего больше от вас не потребую, покончите – и айда! И так уж поделали сколько, за всех наших мужиков. Колхозу и не расплатиться! – шутливо добавила Антонина.

– Ой, девочки! – обнимаясь, закружились студентки. Кто-то задел шаткий стол, грязные миски, ложки со звоном полетели на землю.

– Начинаем! Отставить чай! К черту! – командно орал Федя Лободин, размахивая вскинутыми руками, хотя вовсе не ему следовало распоряжаться, он даже звеньевым не был. – Все слыхали, задача ясна? Кто там еще с кружками, девочки, красавицы, или у вас уши заложило? По звеньям – р-разберись!

Илья Семенович, несколько растерянный от такого непредусмотренного взрыва энтузиазма, моргая под стеклышками очков красными веками, пытался вмешаться, что-то сказать. Но его никто даже не услышал.

Шумной толпой, как на штурм, подхватывая на ходу вилы и сосновые жердины для подноски снопов, студенты двинулись со стана в поле по алмазным россыпям росы, сбивая со стерни ее драгоценное сверкающее убранство…

С первого дня, чтоб в работе были лад и порядок, студенты поделились на звенья. Одни подносили на жердинах снопы, другие поднимали их навeрх, на растущий скирд. Нелегко таскать по неровному, в гребнях полю, по густой как щетка стерне, цепко хватающей ноги, но и подавальщикам приходилось тяжко: ну-ка, перекидай тысячи снопов с земли на высоту двухэтажного дома! И руки повисают, и поясница разламывается. Поэтому через час-другой звенья менялись местами.

Одного не могли студенты: выводить правильно углы скирдов и вершить их, чтоб хлеб пребывал в надежной сохранности, чтоб никакой дождь не протек внутрь. Это делали деревенские, и лучше всех – дед Калашник, большой мастер такой работы.

Как раз, когда студенты, рассыпавшись по полю, поначалу пока все огулом стали сносить в одно место снопы, и подошел из деревни дед Калашник.

Ни ростом бог его не наградил, ни статью; он и смолоду был хлипкий на вид, дробный, а к старости и вовсе измельчал. Реденькая бороденка у него была совсем седой, клочком кудельки, брови нависали тоже белые, кудельные. По седине – преклонных лет был Калашник. Оно и верно, преклонных: за семьдесят ему уже перевалило. Всегда он кряхтел, подымаясь на ноги, кряхтел, садясь, морщась от поясницы; глядеть со стороны – ну, не подняться Калашнику, не сесть, а уж к работе и вовсе не годен. Но ему надо было только подняться да шагнуть раз, другой, размять свою поясницу и кости, а там понемногу в теле его оживала резвая еще сила, так приладившаяся за долгий век к крестьянской работе, что и молодым не всегда было поспеть за Калашником. Студенты, случалось, всем скопом выбивались из сил, подтаскивая снопы, а Калашник, по колени в соломе, действуя наверху вилами, не только не замаривался один против всех, а еще покрикивал на студентов, чтоб быстрей подавали…

Когда копны на поле стоят часто и близко одна к одной да много подносчиков и в работе веселый, добрый азарт, – закладка скирда происходит быстро, в мгновение ока.

Антонина и моргнуть не успела, как уже обозначился будущий скирд, как дед Калашник, скинувший латаную овчинную шубейку, в серой линялой сатиновой рубахе уже возвысился над работающими на пружинном ворохе соломы, споро, но без суеты рассовывая, укладывая снопы на нужные места, каждый сноп одним только движением вил, без подправки и перекладывания, – такой еще сохранился у него глазомер и такая точность рук.

Студенты будто и вправду задумали одолеть работу штурмовым порывом, одним дружным, неистовым натиском. Скинув с жердей у подножия скирда принесенные снопы, они тут же полубегом устремлялись за новыми снопами, клали их на жерди, сколько могло удержаться и сколько кто мог поднять, и тем же полубегом, приседая от тяжести, разгоряченные уже до пота, тащили ношу к скирду.

– Э-эй, сторонись, задавим! – нарочито страшно кричал Федя Лободин, в паре с Игорем подруливая к скирду с такой высокой кучей снопов на носилках, что заднего Игоря совсем было из-за них не видать, мелькали только его расклешенные брючины, тяжело намокшие росою и шумно хлеставшие по стерне.

Где-то раздавался испуганный девичий вскрик – снопы свалились с жердяных носилок на середине пути; кто-то под такой же собственный вскрик и смех окружающих, споткнувшись, сам валился с ног в колкую мокрую стерню.

Антонина не стала стоять без дела, вместе со студентами принялась метать снопы на скирд, под вилы Калашнику. Снопы были велики, тяжелы, от иных даже гнулась рукоять вил.

Всякая работа руками всегда была Антонине по душе, в охотку, многолетнее пребывание в председателях не сделало ее человеком стола и бумаги, не убило в ней тяги к простому черному труду и способности чувствовать от него радость. Куда бы, в какой бы уголок обширного артельного хозяйства ни заглядывала она, если люди работали – и ее непременно тянуло помочь, показать, как надо, как лучше. Доярки доили – садилась с ними и Антонина выдоить одну-две коровы; вычищали из свинарника навоз – и Антонина бралась за лопату; рыли под силос траншею, набивали ее зеленым травяным крошевом – и она помогала землекопам до пота, до горячего дыхания, вместе с другими уминала силосную массу; косили комбайном хлеб – Антонина лезла к штурвальному на мостик, тоже постоять на солнцепеке, в пыли, летящей полове; взвешивали хлеб, чтоб везти на госзерносклады, работа не бабья, мужская, да и то не для всякого мужика, – Антонина все равно хваталась за углы мешков, помогала класть их на весы, с весов на полуторку…

Калмыков однажды осудил ее за такие привычки: «Умаляете свою руководящую роль, Антонина Петровна, растворяетесь в массе. Ваше дело – давать команды и спрашивать с исполнителей».

Но Антонина не могла иначе, такой был ее нрав, такой характер. С самого раннего детства видела она вокруг себя труд и сама выросла в нем, – как же было расстаться с тем, что было всей ее жизнью, ею самой? Пускай бы даже и захотела она – так руки б не позволили, не согласились пребывать в праздности, нетрудовой чистоте. Не сложить их было бездельно, отдыхаючи, и потому без всякого расчета тратила себя Антонина на любой труд, нужный колхозу, – ради него самого, труда, не затем, чтоб показать сельчанам – вот, мол, какая, депутат, член райкома, орденоноска, а не гнушаюсь лопатой, граблями, вилами, не гнушаюсь замарать рук. Это в ней чувствовали, понимали и за это в деревне уважали и любили ее по- особенному, всем от этого она была своя, близкая, ни от кого никаким расстоянием не отделенная. Да и ей от такого ее характера и привычки была только польза: в любом колхозном деле все ей было понятно, все сложности и секреты, потому что не одними глазами смотрела, а и руками своими щупала, руками знала – где, что и как… Такой и отец ее был, Петр Никитич, совсем не мог командовать, только указывать людям, впереди всех в каждую работу лез, где потяжелее – за тот конец и хватался. И ходил всегда не как начальство, а как рядовой колхозник, в такой же измаранной одежде, и до самого конца своего так и не приучился за столом в правлении сидеть; разговоры с народом, советы с бригадирами колхозными у него больше на ступенях крылечка шли, под дымок самокруток из его холщового кисета…

– Самолеты! – крикнули у скирда.

Они летали каждый день, по многу раз, свои и фашистские, иногда – даже непонятно чьи, но в нынешнее утро это были первые.

Все приостановились, кто где был, задрали головы. Мигом примолкли голоса, осеклись на половине.

Высоко в прозрачной дымке неба навстречу встающему солнцу туманными голубыми крестиками летели двухмоторные «юнкерсы». Ушей достиг их крепкий, басовитый, как бы спрессованный гул.

Куда они шли, с какой целью? Бомбить райцентр, станцию, тыловые дороги, забитые беженцами? Или к донским переправам, тоже с беженцами, госпитальными повозками и машинами, встречным движением войск, на подмогу тем, кто, изнемогая, из последних возможностей все еще сдерживает фронт?

Казалось, они гудят так натужно от тяжести своего груза, который едва хватает сил им нести.

Лица у всех на земле, смотревших вверх, изменились: посуровели, помрачнели. «Юнкерсы» еще только гудели в поднебесье, но кому-то где-то были уже уготованы смерть и раны, что-то было уже неумолимо обречено пожарам и разрушению…

Мать, медленно, осторожно ступая, мелкими шажками шла по двору от сарая к дому с пустой миской в руке. Она только что кинула курам просо и размоченные хлебные корки, сбежавшиеся на ее зов