– Да все уж пораздавали. Не бездонные лари-то…

– Ладно, ладно, ты это брось, знаю я твои замашки!

– Об своих бы надо подумать.

– Всем хватит, и своим тоже. Хлеба печеного сколько в запасе?

– А нисколько.

– Совсем нисколько?

– Брехать не привык. Этим отдали… ну, вот, что в балахоне дядька-то был… По вашему же приказу.

Иван Сергеич не врал. Глаза его смотрели ясно. Когда он темнил, у него был другой взгляд – куда- нибудь в сторону, вкось. Да и Антонина примерно помнила, как расходовался хлеб. Действительно, учительский обоз взял последнее.

– Бабы! – сказала она громко, всем, кто набился в правление. – Которые остаетесь. Студентов надо проводить по-людски. Хлеба им на дорогу испечь. Люди работали, старались. Нехорошо будет. Которые остаетесь – стопите печи, спечите хлеб. Его и надо-то по караваю на каждого, значит, хлебов тридцать. Иван муки вам сейчас выдаст. И за труд оплатит. А на дрова загородку скотную ломайте, она березовая. Все равно уж скотины нет, не нужна она…

Некормленая лошадь, брошенная возле правления, тянулась шеей над планками палисадника, голодно рвала вместе с ветками желтеющие листья топольков, с хрупом жевала.

Антонина сердито крикнула на нее, сердито дернула вожжами ей морду, попятила вместе с бричкой. Ишь, дрянь, вздумала деревья губить!

И тут же сама на себя подивилась, на свою привычность к хозяйским заботам. Пожалела топольки! Их ли беречь сейчас!

К студентам в поле мог съездить и кто-нибудь другой, Антонина так и хотела сначала, да подумала: еще порученец не так передаст, брякнет что-нибудь лишнее, напугает, наведет на девчонок панику, тут каждое слово выбирай – взрывы в деревне они ведь слышали! Уж лучше она сама, полчаса всей езды туда и обратно…

Когда Антонина садилась в бричку, что-то точно пошевелилось высоко в воздухе над нею. Она даже закинула голову глянуть – что? Но ничего не было, только блеклая синева с размытой облачной пеленой, – усталое осеннее небо… Когда она смотрела, в нем опять ощутимо, явственно точно бы шевельнулось что- то, сдвинулось и раздвинулось как-то. И вдруг Антонина догадалась: так это же и есть артиллерия, про которую говорил боец с машины, ее далекие залпы. И раньше что-то словно бы ворочалось за горизонтом, с мягким шелестом, как ветер в макушках деревьев, прокатывалось под самым небесным куполом; она это улавливала, но бессознательно, не понимала, что эти вздохи, почти неслышно пролетавшие между землей и небом, есть заглушённый расстоянием голос пушек, голос отступающего фронта.

Поля опять встретили Антонину желтизной стерни, тишиной, пустынностью; редкое вороньё, невысоко подскакивая, перелетая с тяжелыми взмахами угольно-черных крыльев, доклевывало последние оброненные при уборке зерна.

В том, как примолкло пластался желто-бурый полевой простор, открытый, голый, убегая за горизонты, было что-то ждущее, обреченно-приготовившееся. И Антониной опять овладело то недоумение, с которым она жила все эти месяцы войны, которому она тщетно искала и не находила ответа – ни у себя, ни у других, нигде и ни в чем. Как же так получилось, что гитлеровские немцы все прут и прут, уже и Минск, и Киев у них, и нет им нигде удержу, вон она уже где, война, – за теми холмами гремит… Из какой дали, от самой границы – и до полей Гороховки дошла! Сказал бы кто про это в те первые дни, когда по радио марши гремели, а гороховские мужики и парни, сегодня одни, завтра другие, пили, плясали, пели напоследок, как при проводах заведено, уезжали по повесткам в Ольшанск, а там – на войну, с полной уверенностью, что самыми близкими днями враг будет разбит, отброшен и получит справедливое возмездие за свое вероломство и дерзость.

Ох, как крепко Антонина, и не одна она, все, упорно держала в себе ту первую веру в силу армии. Уже третья, четвертая, пятая неделя войны шла, и все отступление, отступление, а Антонина ждала, как и каждый в народе, ловила любой добрый слух, любое мало-мальски хорошее известие оборачивала в признаки того, что вот она, та самая сила, есть она все же, разворачивается, она себя покажет!..

…Вдали над горизонтом быстро двигались короткие черточки. Тугой гуд дошел до ушей Антонины. Она прищурилась, вглядываясь. Нет, опять немецкие, и гуд ихний. А наших самолетов так и не видать, не слыхать ни одного…

На стане возле тракторного вагончика Антонина увидела только повариху Тамару. Она мыла миски; закопченный порожний котел боком лежал на земле. Стало быть, обед у студентов состоялся и, похоже, недавно, – Тамара еще не успела перемыть посуду.

На том месте, где начинали утром работать, стоял конченый скирд. Платья девушек и ребячьи майки пестрели далеко в глуби поля, в полуверсте от свежего скирда. Там тоже уже высился скирд, можно было разглядеть фигурку деда Калашника наверху, взмахи его вил.

Не заезжая на стан, Антонина поворотила лошадь в поле, на работающих. Тамара была поглощена своим делом, даже не заметила брички, проехавшей мимо, – и к лучшему: Антонине не пришлось с ней разговаривать, отвечать на вопросы.

Не так, как утром, при самом начале, – студенты уже намаяли руки и ноги, порядком притомились, – но работа возле скирда кипела. Она даже не прервалась, когда подъехала Антонина, хотя все видели это. Значит, определила Антонина, никаких тревожных вестей сюда еще не дошло, студенты по-прежнему ничего не знают.

Илья Семенович, с ног до головы осыпанный соломенным сором, в туманных от пыли очках, с черной грязцой в складках потного лица, возбужденно-красный, взмокший, подслеповато спотыкаясь на бороздах поля, вышел навстречу Антонине. Он улыбался, улыбка сама выплывала у него на лицо: ударная работа студенческого отряда была в наличии, студентов можно было только похвалить. Илья Семенович гордился успехом, предвкушал похвалу и потому так радостно, с явным ожиданием похвальных слов встречал Антонину.

– Вот это да, вот это молодчаги! – сказала Антонина то, что так хотелось Илье Семеновичу, в то же время вполне искренне, с удивлением и радостью в душе, потому что в самом деле студенты поработали здорово. Уж ей-то, колхозной председательнице, наизусть помнившей все трудовые нормы и расценки, это было понятно лучше, чем кому другому, какой это труд – полтора таких скирда к середке дня.

– Выполняем, Антонина Петровна, выполняем свое слово! – Илья Семенович продолжал счастливо улыбаться, так и выпрашивая у Антонины восхищение сделанным.

– Вижу, вижу… – кивнула Антонина, тоже улыбаясь, но почти выдавливая из себя эту улыбку; улыбнуться по-настоящему ей не давала горечь в душе, с какой она смотрела на добротные скирды, сложенные из тяжких, как не в один предыдущий год, словно бы литых из металла, из чистого золота снопов, – что-то еще будет с этим хлебом?

Постояли рядом, минуту-другую посмотрели на рабочую суету. С дедом Калашником наверху старались еще двое: тонкий длиннорукий Федя Лободин и Леша Архимед с петушиным хохолком на голове. Они-то, собственно, и клали скирд, Калашник уже приспособил их к этому делу, один он, конечно, не сдюжил бы такую работу. Сейчас он только следил за ребятами да чуть-чуть подправлял вилами положенные ими снопы, ухитряясь, если так получалось, и сам метнуть на место один-другой попавший ему под руки сноп.

Лошадь, дергая головой и шеей, прослабила узду, нагнулась к стерне, подбирая мягкими серыми губами оброненные колоски.

– Что там радио говорит, какие сводки? – задал Илья Семенович свой всегдашний вопрос, с которым он обращался к Антонине при встречах, если не сразу, то после первых же слов. – Мы ведь тут как в пустыне…

– Сводки, Илья Семенович… – Антонина повернулась, пошла потихоньку от скирда, чтоб увести старика преподавателя подальше от студентов. Илья Семенович машинально пошел за ней, неловко, но и как-то привычно оступаясь в бороздах поля.

Антонина покосилась на него: что он не спрашивает о взрывах в деревне, о пожаре? Неужели они здесь