— Пришел, Микита, твой час. Отныне будет тебе где развернуться и с кем осуществить твои давние замыслы. Теперь ты не один, теперь ты, человече, и горы сдвинешь.

Меня уже и тогда интересовали вопросы поднятия морозостойкости растений и ликвидации периодичности плодоношения. Я уже и тогда пробовал выкидывать разные штучки с природой, пытался кое-что скрещивать, используя для этого наши местные, народные сорта. К тому времени мою черешню «Пионерка» знал чуть не весь украинский юг. Отовсюду шли ко мне за саженцами «Пионерки»; что имел, раздавал, — хотелось, чтоб везде росло и утверждалось.

Да ведь теснота, негде было размахнуться! Усадьба моя была такая, что если бы легла Оришка поперек, то ноги бы протянула в соседский огород. И питомник у меня соответствовал тем возможностям: прижался к хате — ладонью накроешь. А люди идут — дай, дай… Я рад бы, да разве на всех напасешься?

Помню, попробовал как-то и травополку проверить на своем огороде, так Оришка чуть не побила.

— Хочешь, чтоб я твою люцерну в борщ крошила?

С колхозом пошли другие дела. Предложил я разбить большой колхозный сад мичуринского образца. Карпо Васильевич Лысогор, он сейчас работает директором Солончаковской МТС, был тогда у нас секретарем партийной ячейки, — спасибо ему, твердо поддержал мою идею:

— Заложим!

Но где закладывать? Полевой земли жаль…

— На неудобье!

Идем мы втроем в разведку на остров: Лысогор, я — Микита Братусь, и Логвин Потапович Мелешко, наш теперешний голова (он у нас головует с самого начала нашей эры).

Идут три зачинателя, колючие якорцы с песком лезут в раззявленные башмаки Микиты, а вокруг молочай желтеет, чертополох стоит, будто черкесы в мохнатых папахах. Зеленые ящерки, желтобрюхи, гадюки свистят из-под ног. Развелось нечисти, расплодилось, как в ноевом ковчеге!

Остановились, осматриваем ковчег. Дают себя знать агрессивные восточные суховеи, уже подбираются к нам, обжигают наш, зеленый при дедах, остров, превращают в бурую, гиблую пустыню…

— Вырастет сад? — спрашивает меня Карпо Лысогор.

— Должен, — говорю, — вырасти.

Вздохнул Мелешко.

Конечно, я знал, что нелегко будет ему расти. Нужно орошать, удобрять, ввести строжайшую агротехнику, словом — придется приложить ума и рук, и еще раз рук. Одному это было бы не под силу, да ведь я здесь не бунтарь-одиночка, за меня вся колхозная система. Вот почему я тогда сказал, что должно расти.

Мелешко, хмурясь, разминает в пальцах островную супесь и даже зачем-то нюхает ее.

— Вымотает этот сад все жилы из нас… А окупится ли?

— Будем надеяться, что окупится, — отвечает ему Лысогор. — Конечно, придется и потерпеть и повоевать. Сад не редька или какая-нибудь там петрушка: сегодня посадил, а завтра уже получаешь от нее грош прибыли. Кто живет только сегодняшним буднем, тот не станет заниматься садами. Тут нужны люди с крепкими нервами, с далекой верой, настоящие оптимисты. А у нас их — ого-го!

— Дай, — говорю, — руку, Карпо!.. Будем орошать: вода рядом, весь остров опоясан живой водой, днепровскими текучими рукавами. Запряжем науку, подпряжем технику, пестовать будем каждое дерево. Как тут не родить!

— Что ж… добре, — сказал Мелешко. — Попробуем.

А уж он как скажет «добре», так, будьте уверены, поставит на ноги живого и мертвого, с ночи толочься будет, как домовой, мобилизует все.

— Я думаю, Микита Иванович, — обращается ко мне Лысогор, — что тебе не мешало бы съездить в город Козлов, к товарищу Мичурину. Познакомишься поближе, посоветуешься с ним. Заодно захватишь мешочек островной земли на анализ — там, у Мичурина, должна быть лаборатория. Сделаешь анализ, узнаешь точно, чего именно ей нехватает. Ты как, Логвин Потапович?

— Не возражаю.

— Ну и ладно… А у Мичурина саженцев проси. Показательный колхозный сад, мол, закладываем, а с посадочным материалом туго. Что давать станет — все бери, не ломайся, на острове места хватит.

Так и порешили. Взял я земли на пробу и товарняками да на крышах — к Мичурину.

Неправы те, что рисуют Ивана Владимировича сердитым, капризным стариканом. Мудрый, остроумный, веселый был наш учитель!.. Вряд ли он только при мне был таким.

Добрался я до Козлова, когда уже похолодало, на улице в ту пору дождь хлестал, а в кабинете у Ивана Владимировича было жарко натоплено; так и ввалился я к нему — промокший до нитки.

Мичурин писал, склонившись над столом. Поднял голову, окинул меня спокойным, проницательным взглядом. Было в том взгляде в самом деле нечто величественное и в то же время горело в нем, рвалось тебе навстречу нашинское, хорошее тепло — человечное, юношеское, веселое.

— А, Братусь!.. Слыхал, слыхал.

И усаживает меня у стола, по правую руку от себя.

— Рассказывай, зачем приехал?

Говорит он будто и не громко, а мне чудится, что гремит на весь дом.

— Посоветоваться приехал, Иван Владимирович. Земли вот захватил для образца.

Показал я ему нашу землю. Терпеливо, не спеша изучал ее Мичурин.

— Прекрасная, — говорит. — Смело закладывайте.

А когда я насчет саженцев заикнулся, Иван Владимирович пристыдил, что просим у него (потом все- таки сдался и отпустил).

— Мне, — говорит, — не жалко, да вы ведь знаете, что сорта мои рассчитаны главным образом для продвижения на север. Вас, украинцев, ими вряд ли удивишь. Не так мои саженцы, как метод, метод мой вам нужен. Законы управления природой и развитием растений — вот что к вам просится.

— Изучаем, — говорю, — Иван Владимирович, и применяем.

— Особое обратите внимание на сорта народной селекции. Там у вас — богатства неисчерпаемые.

Пока разговаривали, я в теплой комнате распарился, весь аж дымиться стал. Заметив это, Мичурин поднялся из-за стола.

— Пойдем, переоденешься и просохнешь. Ишь, как распарился… Ты еще прорастать у меня тут начнешь.

Неловко мне было причинять ему хлопоты, пробовал отказываться, — где там… Да еще и наказ Мелешко всплыл в памяти: не ломайся!

Позже Иван Владимирович угощал меня своими зимними сортами.

Пробую, похваливаю, а он усмехается.

— Не ври, — говорит, — вот не люблю лести. Сам знаю, что у вас там, на юге, куда вкуснее есть… Есть, есть, у вас там и должны быть лучше, чем эти. Но для севера, где раньше люди вовсе яблока не видели, и это уже не малое достижение.

Прощаясь, положил мне руку на плечо, стоит передо мной — родной, добрый наставник.

— А тебе, — говорит, — Братусь, будет труднее, чем мне.

— Почему, Иван Владимирович?

— У вас на Украине культура садоводства издавна, высокая, сортимент в основном хороший, не то, что в северных районах. Согласись, что никудышное улучшать легче, чем улучшать хорошее.

Я, кажется, знаю толк в шутках и сам люблю пошутить. И это, конечно, шутил со мной Мичурин! Оба мы тогда хорошо знали, кому из нас легче, а кому труднее. Труднее всех, понятно, было ему, Ивану Владимировичу, прокладывать для всех нас путь.

Конечно, наша дорога тоже не коврами была устлана. Кулаки и их прихвостни нам и мышей на остров напустили, и кору ночами на деревьях подрезали, и поносили Микиту на всех перекрестках. Был у нас в те годы такой шашель житомирский, клоп грушевый, сколько он мне крови испортил, да чорт с ним! Потопчусь на нем где-нибудь в другой раз, не теперь, когда о наших великих садах речь.