— Остальные дни мы сами будем греть его!

— Согреем, только бы рос!

— То мои — эти вот — комсомолочки поспешили мне на выручку. Чуть ли не вся моя бригада толпилась, парилась тогда в сенях.

— Да вы такие, что нагреете! — сокрушенно сказал голова, а сам, вижу, посматривает на Лидию Тарасовну — что она скажет. Агроном Лидия Тарасовна Баштова, как известно, у нас парторгом, и ее мнение даже для Мелешко очень авторитетно. Но Баштова — женщина с выдержкой и никогда не спешит навязывать свое мнение. Стиль у нее такой.

— Излагайте, товарищ Братусь, свой план, — спокойно обращается она ко мне.

Излагаю. Тихо стало, а Зюзь тем временем на счетах цок до цок, плюсует себе да минусует. Когда я кончил, он опять добивается слова.

— Если мы трудодни, вложенные во все эти работы, — заявляет Зюзь, — переведем на деньги, выйдет кругленькая цифра с четырьмя нулями: порядка десяти тысяч. Скажите, товарищ Братусь, сколько лимонов можно купить на рынке за десять тысяч?

— Я думаю, что года три чаевничали бы, — замечает Мелешко, явно подавленный зюзевскими четырьмя нулями. — Если послать в Грузию человека к нашим друзьям в Махарадзевский район и договориться с ними — оптом… были бы мы гарантированы.

— К тому же, ничем не рискуя, — оживившись, настаивает на своем Зюзь. — Наш «Червоный Запорожец» не научно-опытная станция, чтобы вколачивать по десять тысяч во всякие эксперименты.

Только я собрался ему ответить, как у двери народ качнулся и вперед, вижу, проталкивается, распалившись, моя краснощекая Оришка.

— Послушайте Зюзя, люди добрые, — возмущенно крикнула Оришка, — он вам нащелкает нулей! Разве ж вы позабыли, как в позапрошлом году у него куриное яйцо обошлось в сто сорок рублей деньгами!

— То была ошибка, — привычно ощетинился Зюзь. — И нечего мне весь век глаза ею колоть!.. Я за то яйцо уже был подвергнут заслуженной критике!

Товарищ Мелешко начал мирить:

— Вы по существу давайте, по существу.

Я и до сих пор не пойму, к кому относилось это мелешковское «по существу»: то ли к Зюзю, то ли к Оришке, то ли к ним обоим.

А Лидия Тарасовна все слушала и только щурилась на ораторов (это у нее привычка такая — щуриться на каждого, как на солнце). Потом попросила слова.

— Плохие были бы мы хозяева, если бы по десять тысяч бросали на ветер, — сказала Лидия Тарасовна. — А что, если не на ветер, товарищ Зюзь? Что, если в будущем именно в нашей Кавуновке, в нашем «Червоном Запорожце» появится один из новых зимостойких сортов украинского лимона? Какими тысячами тогда вы будете подсчитывать наши доходы от него? И не только для нас, а для всей страны? Представьте себе — каждый наш колхоз имеет свой собственный лимонарий. Мой или ваш ребенок захворает, получит целебный плод, выздоровеет. Дорого, по-вашему? Что же может быть дороже, чем здоровье наших детей? Извините, Харлампий Давыдович, за такое слово, но вы рассуждали сегодня… как торгаш.

В этот момент и Мелешко, смекнув в чем суть, глянул на своего буха исподлобья.

— Развел нам тут целую оппозицию…

— Ведь тут дело идет о глубоком преобразовании одного из важнейших участков природы, — продолжала Лидия Тарасовна, — о распространении субтропических культур в совершенно новых для них районах. Подумать только, товарищи! — поднялась она из-за стола. — Цитрус на Украине! Да мы эту культуру не то что… Нам бы ее на «вы» величать!

Так и сказала Лидия Тарасовна. На «вы»! За эту чуткость я стал еще больше ее уважать.

Тогда уже решил: дождусь своего лимона, первое кружальце ей поднесу, Лидии Тарасовне, за прогрессивность ее натуры.

— Так, девчата?

— Что так, Микита Иванович? Вы яснее формулируйтесь.

— Когда, говорю, снимем свой лимон-первенец, то первое кружальце Лидии Тарасовне — на пробу.

— Верно! Ей!

— Опять наши умы сходятся.

— А Зюзю дадите?

Гм… Зюзю…

— Пускай Зюзь выписывает себе законным путем, по накладной. Устава мы придерживаемся и разбазаривать не будем…

Так вот, открыли мы все траншеи, садимся завтракать. Девчата расцвели, раскраснелись после работы. Приметные они у меня! И сейчас приметные, а еще больше летом, когда собираем фрукты… Хлопцы-горняки из соседнего Краснознаменного рудника как-то хвалились мне, что девчат из моей садовой бригады они даже на расстоянии чуют, даже если в клубе свет погаснет.

— Как же это вам удается? — заинтересовался я.

— Уж мы знаем как, Микита Иванович! В августе каждая из ваших девчат яблоками ранетами пахнет!..

Ишь, какой тонкий, какой развитой нюх у молодых горняков. А я уже не слышу. Правда, может потому, что и сам яблоками пропах; как-то говорила мне об этом Оришка (она у меня круглый год теплым коровьим молоком пахнет).

Угощают меня девчата пирожками, подкатываются ко мне и так и сяк.

— И чего вы, неугомонные, до старика вяжетесь?

— Что вы, Микита Иванович! Какой вы старик? Вы еще без лестницы на хату взберетесь!

— Смотря на какую хату. При теперешней архитектуре… не берусь.

Просят, чтоб я сочинил им что-нибудь на открытие весны.

— Что же я вам сочиню?

— Ну, как были вы молодым…

Ах, сороки, ах, белобоки!

— Ну вот, хотите — верьте, девчата, хотите — нет…

И я рассказываю им чистую правду, как был я молодым и была у деда моего шелковица, одна- одинешенькая на весь двор. Теперь я догадываюсь, что это была не шелковица, а бесплодный шелкун, — дерево не родило вовсе. А нам, всему братусевскому выводку, страсть как хотелось, чтоб оно родило!

Каждую зиму, в ночь под новый год, выходил дед наш Калина босиком во двор и грозил дереву топором:

— Роди, а то срублю!

И все мы надеялись вместе с дедом, что дерево напугается и будущим летом родит.

Приходило лето, а дерево, как и прежде, ничего нам не родило.

Девчата не верят, смеются. А мне чего смеяться? Я не смеюсь, я выложил им чистую правду.

— Нет, вы у нас, Микита Иванович, просто народный артист!

Этот сад можно считать живой летописью нашей артели. Поглядите на него. Думаете, спокон веку стояли тут кварталы шафранов и симиренков, кальвилей и ранетов золотых? Думаете, всегда вот так победно, шумели здесь эти ветроломы из яворов и высоких пирамидальных тополей? И следу их не было.

На краю села, в объятиях днепровских рукавов, лежал голый, гористый остров. И вода была рядом, а ничто на острове не родило, кроме черных колючек-якорцев. С весны, бывало, еще так-сяк, до июня скот побродит, а потом, как налетят из степи горячие суховеи, все повыгорает дотла. Не раз я посматривал на наш остров: гуляет понапрасну, из года в год пустошью желтеет за плавнями. Пески, аравийская пустыня! Да что я мог тогда сделать, даже со своей Оришкой в супряге?

В год великого перелома, когда мы создавались, я сказал себе: