собой силу и правоту, никому не смотрел в зубы, смело выступал даже против своих учителей, седоголовых авторитетов, которые учили его в институте облучать икс-лучами чечевицу и искать гены под микроскопом…
Как-то в самые трудные для него времена признался мне Степан Федорович:
— Вот меня обвиняют, Микита Иванович, в карьеризме, в неуважении к своему педагогу — авторитетному профессору… Предо мной на выбор два пути: считаться с его авторитетом или считаться с народом, с его требованиями, с его интересами. Я знаю, что профессор осуждает мое поведение, и мне больно, что он считает меня неблагодарным учеником… Вот, мол, старался, воспитывал его, возлагал на него надежды, а он идет против меня. Ведь профессор думает, что воспитывал меня он один. А меня воспитывали еще комсомол, партия, народ, другие ученые, и я рад, что их воздействие оказалось сильнее влияния формальной, мертвой науки!
Смелый, воинственный товарищ Миронец!
Помню, прибыл в те годы один пузатый авторитет из Наркомзема и тоже не поддержал молодого ученого, навалился на него. Собрал широкое совещание на Опытной станции, созвал окрестных агрономов и меня туда же.
Отчитывается Степан Федорович о работе станции, а насупленный авторитет, развалившись за столом, то и дело реплики ему:
— Вы бросьте свои научные термины! Расскажите лучше, как денежки транжирите!
Миронец выслушивает и продолжает:
— Мы добились того, что уничтожаем вредителя розановую листокрутку на девяносто восемь процентов…
— Подождите, — перебивает авторитет, — а в Америке что-нибудь ведется в этом направлении?
— Да…
— Так купите у них за пять рублей золотом книжку и не трудитесь попусту!
Не выдержал я, поднимаю руку и — прямо из зала:
— Мы знаем станцию, знаем много интересных и полезных ее работ, пусть доложит товарищ Миронец… А вы, товарищ приезжий, дайте ему возможность говорить. Кому не нравится — может выйти проветриться.
Аудитория загудела, поддержала меня. «Авторитет» глянул на меня волком, но замолчал. После этого Миронец доложил нам о своих опытах, и в конце концов его верх оказался.
А тот «авторитет»? Был позже разоблачен как враг народа.
Вот почему я говорю, что законы развития — великая вещь. Всегда молодых инструктирую:
— Стой крепко, юноша и молодая девушка, за правдивое, действуй по велению своей совести, ответственной перед народом. Партия и народ — вот твой самый высший авторитет, твой компас, который тебя никогда не подведет. В нем твоя сила, твое счастье, богатство и неограниченные возможности.
Ведь еще попадаются и в наши дни такие типы, которые пробуют добиться положения в коллективе не искренним трудом в интересах народа, а разными сальтомортале в зависимости от погоды и ситуации. По моим многолетним наблюдениям такие ловкачи всякий раз терпят крах; наша советская атмосфера сама губит их. Ведь у нас почести не случайно достаются, у нас они, можно сказать, из земли растут, и ты должен трудодни в них вкладывать полные. Это там, за океаном, раздолье всяким ловкачам и проходимцам, которые родного отца продадут, лишь бы только урвать себе «место под солнцем». Нашей молодежи не приходится искать место под солнцем: на нашей советской земле, где ни стань, всюду тебе солнца хватит.
В нашем саду сегодня людно, шумливо, весело: сажаем «Сталинское». Радует меня этот напряженный трудовой гомон, этот звонкий девичий переклик, этот сверкающий прекрасный день!
Если взойти на самое темя нашего острова, оттуда видна территория побольше, верно, чем несколько бенилюксов[5]. На север раскинулись плавни, наши южные, днепровские леса. Сейчас они еще голые, по грудь плавают в сияющем разливе вешних вод. Над плавнями висят в чистом небе сильные орланы, ослепленные весенним блеском природы, сиянием бескрайного половодья… На юге — белеет наша Кавуновка и поселок краснознаменцев, видны действующие рудники между терриконами давно выбранных, погасших шахт, а еще дальше на юг — раскинулась до самого моря открытая степь, ушли за горизонт мачты высоковольтных линий, побрели сквозь весеннее прозрачное марево, неутомимо, бесшумно обтекающее их. Кое-где в этом плывущем мареве чудятся мне пышные оазисы — зеленые рощи, и я знаю, что очень скоро зеленеть им в степи наяву!
На самой вершине нашего острова, вставшего твердыней на границе плавней в степи, стоит легкая беседка — вся в розах-мальвах. Я сам соорудил ее и люблю там иногда посидеть, как отец большой семьи среди своих детей, — все вокруг вот этими руками создано, и сад — детище мое — спускается по склонам острова могучими ярусами к самой воде.
Но сейчас не усидишь тут — множество всяких хлопот у меня: сажаю деревца, принимаю посетителей на ходу, отпускаю саженцы. Да, отпускаю саженцы, и «Сталинское» свое отпускаю тоже! Говорил же я, что справедливость у нас торжествует непременно.
Товарищ Мелешко и товарищ Зюзь — оба тут как тут. Лидия Тарасовна каким-то образом уже успела доказать им, что разрешения на отпуск саженцев удобнее оформлять не в конторе, а непосредственно на острове, в саду, потому что весной, мол, людям каждая минута дорога.
Мелешко подписывает разрешение на колене, накладывает свою министерскую подпись размашисто, по диагонали (боюсь, не разучился ли он прямо писать из-за того, что всегда ему, бедняге, приходится подмахивать бумаги только по диагонали?).
— До чорта вас развелось, — приветствует Мелешко моих молодых клиентов. — Ты их научи, Микита, каким концом саженец в землю втыкать, а то еще насажают вверх ногами… И не забудь Лысогору отобрать… Сам знаешь, каких.
Кое-кто из клиентов пытается роптать, усматривая в его словах тенденциозность и приятелизм.
— Завтра поу?чите меня, а сейчас молоко на губах оботрите, — наваливается Мелешко на клиентов. — Вы знаете, кто такой Лысогор, что набираетесь дерзости отзываться о нем, как о любом другом? Для вас он не один человек, вам еще положено обращаться к нему, как к двоим (то есть величать его на «вы»). Когда некоторые организмы еще под стол пешком ходили, Лысогор, вместе с нами, для вас этот сад закладывал… И сейчас Карпо в степи, на переднем крае против суховеев стоит. Первый сорт Лысогору, слышишь, товарищ Братусь? Не забывай, что сад Лысогора и наши поля защищать будет!..
Выходят мои саженцы в широкий свет. Отпустил Павлу Плыгуну, Аполлону Комашке. Отпускаю Зине Снегиревой, жду посланцев и от нашего Краснознаменного рудника.
— Даю тебе саженцы, Зина, с таким условием, что через несколько лет ты уже сама будешь отпускать их другим.
— Всю Каховку обеспечу, — обещает она.
— Это твое лучшее приданое, девчина, с ним не стыдно вступать в новую жизнь… Будь моя воля, спросил бы я сейчас каждого из членов нашей великой семьи: с чем ты, друже, вступаешь в коммунизм, в самую светлую эру человечества? Оглядись, проверь себя и, если обнаружишь, что не очень много приобрел, догоняй немедленно, товаришок!
— И это я обещаю сделать, Микита Иванович, — смеется тугой кочанчик.
Смотрю на нее, на такое круглолицее, симпатичное, славное существо, и невольно сам улыбаюсь. Еще Иван Владимирович говорил, что сад облагораживает и смягчает характер человека. Влияют на нас сады! Работала бы моя Оришка здесь — была бы она еще ласковее ко мне. Лаской к людям наливается здесь душа, льется через край. Правда, мы, садовники, тоже бываем злы и беспощадны, когда вредитель наседает в мае, посягает на все наше будущее, на завязь, на заложенные опыты, на смелые наши мечты. Труд садовника беспокойный, но почетный и по самой своей сути мирный. Я сказал бы: не просто мирный, наш труд может служить символом мирной человеческой деятельности, направленной к красоте и достатку. Тот, кто думает об авантюрах и разрушениях, сады сажать не станет: зачем они ему? Вот говорят: голубь мира… А по мне, так рядом с голубем и веткой благородного лавра изобразить бы на эмблеме мира молоденький саженец… черешни, яблоньки или дубка. Не посягает он ни на кого, растет себе в глубину и вверх, мирный, беззлобный, добрый… Однако в нем заключена могучая сила — способность развиваться, расти, и этим он грозен для суховеев, для черных бурь и для многих других врагов человека.
