Работа подвигалась. Землекопы на удивление прилежно выполняли самые трудные работы, и десятник ежедневно констатировал, что продвигается вглубь с быстротой, достаточной, чтобы окончить работу раньше срока. Это было особенно приятно еще и потому, что чем дальше, тем больше сгущалась вокруг колодца атмосфера таинственности и загадочности. А то, что возле него почти неотступно стоял углубленный в себя Герасим и следил, чтобы господин десятник не расспрашивал о чем-либо землекопов, окончательно убедило его, что подслушанный в терновнике разговор — не просто обрывок беседы и что он находится в определенной причинной связи по крайней мере с двумя объектами: с колодцем, который они с Герасимом так форсируют, и с ним лично, подслушавшим какую-то часть тайны, узнавать которую ему не следовало. Поняв эту связь, десятник серьезно встревожился. Он хотел поскорее избавиться от проклятой работы, неожиданно поставившей его жизнь под угрозу. А что это так, господин десятник заключил из того, что иннокентьевщина распространялась неимоверно быстро. И ничего удивительного не было б, если бы на него вдруг науськали какого-нибудь дикого фанатика и он бы внезапно очутился ночью в этой самой яме, которую рыл для колодца. От этих размышлений начинало знобить.

Кончать быстрее! Любой ценой кончать!

Он все больше подгонял землекопов. И очень обрадовался, когда напал на первый слой воды. Правда, он был незначительный, для такой усадьбы не хватило бы, но все говорило о том, что если копать дальше — воды будет много. Наконец колодец был готов. Землекопы едва успели выбраться из ямы, как вода пошла сильным потоком. Десятник довольно потер руки и пошел сообщить Герасиму об окончании работы. Тот так же радостно встретил известие и весело спросил:

— Так, выходит, и быстрее можно работать? А?

— Можно, господин Мардарь, лишь бы деньги. Вам этот колодец втрое дороже обошелся, чем если бы его рыли, как я говорил. Да и не гнал бы так.

На Герасима это не произвело никакого впечатления. Наоборот, казалось, он даже радовался тому, что ушло больше денег.

…Начало светать, но десятник не спал, у него был приступ какой-то нервной бессонницы. Его тревожила тайна колодца. Все предыдущие факты и наблюдения он свел в систему, расположил в определенной последовательности. Осталось сделать вывод, убедиться, что он прав, чтобы вступить в борьбу и прибрать к рукам этого наглого вахлака. Ему захотелось раздобыть хоть какие-нибудь доказательства. Для этого он и вышел во двор. Подошел к группе крестьян, которая ожидала его. При виде их любопытство его еще больше разгорелось. Но он только решился сказать:

— Ну вот, наверно, колодец уже готов…

Помолчал. Молчание получилось каким-то очень тягостным и неожиданным. Добавил:

— Надо, наверное, посмотреть, так ли идет вода, как вначале. Ну-ка, готовьте бадью.

Землекопы подвинули бадью, положили поперек валок и ухватились за канат, чтобы спустить десятника в колодец. И только когда он сел в бадью, когда качнулась она над черной пастью ямы, промелькнула мысль:

«Не здесь ли конец?»

Но было уже поздно. Он зажег факел и, махнув рукой, медленно стал спускаться вниз. Со дна на него повеяло холодом и сыростью, вода как-то жутко поблескивала. Чтобы рассеять страх, десятник внимательно оглядывал стены, присматривался к кладке. Стены были ровные и гладкие, как того требовали техника кладки стен в колодцах и правила цементирования. И, чтобы еще раз убедиться, что это действительно так, он начал стучать по стенам длинной палкой, оказавшейся в бадье. Стук гулко раздавался в яме и пропадал то ли где-то у воды, то ли вверху. Стены выложены на совесть… Но что это? Удар прозвучал глухо, штукатурка осыпалась, и кусок ее с тихим всплеском упал в воду.

«Неужели показалось?»

Стукнул еще раз посильнее. Снова глухой звук, и в воду полетели куски цемента. Тогда он ударил изо всей силы. Огромный кусок цементной стены оторвался и с грохотом упал в воду. Перед глазами десятника прямо в стене темным провалом чернела дыра. Он приблизил факел к отверстию и внимательно осмотрел пробоину. В стене оказалась огромная ниша в рост человека. Ниша была сделана очень старательно, именно так, как потребовал бы и он. В четырехугольное отверстие каменной стены вставлена толстая дубовая рама, обложенная войлоком, на которую ложилась вся масса камня. Ниша устроена сразу над каменным слоем.

Десятник покачнулся вместе с бадьей и приблизился к стене. Внезапно бадья стала подниматься вверх. Десятник сразу понял: кто-то догадался, что он наткнулся на отверстие. Нужно было рассеять подозрение. Как только бадья поднялась, он стал кричать на землекопов:

— Чего ж вы стоите, разинув рты? Не видели, как я дергал канат, чтобы подняли? Чуть не задохнулся из-за вас.

Крестьяне растерянно хлопали глазами и пожимали плечами. Только один виновато ответил:

— Так вы ж, пан, не велели вытягивать. Я как-то сам догадался.

Это было похоже на правду. А бледное лицо десятника подтверждало, что он в самом деле хотел как можно скорее выбраться из дыры и теперь сердился. Он достал кошелек и дал три рубля тому, кто тянул:

— Спасибо, добрый человек, возьми за смекалку на водку.

Крестьянин низко поклонился и поблагодарил. А бледный десятник медленно побрел к дому Герасима.

— Ну, хозяин, я работу закончил, пора теперь домой. Запрягайте лошадей.

Герасим вышел во двор, а десятник довольно улыбнулся ему вслед.

«Ну, вахлак, теперь у меня уже есть факты, есть, голубчик, хоть и прятал ты их очень усердно».

Взял чемодан и вышел во двор. Крестьяне подошли к нему, и один из них сказал:

— Пан десятник… по нашему обычаю полагается обмыть работу.

Десятник вынул червонец и бросил в толпу.

— Вот вам, выпейте за мое здоровье, а мне некогда. Меня ждет работа.

Сытые лошади подкатили к самому дому. Герасим подозвал того самого крестьянина, который вытащил пана десятника, и приказал везти его в город. Десятник переложил револьвер из одного кармана в другой, сел в телегу и толкнул в плечо кучера.

— Трогай.

Когда отъехали гонов пять и хутор скрылся за бугром, десятник вынул револьвер и показал возчику.

— Эй, мужик, видел когда-нибудь такую штуку? Если не знаком, то можешь узнать, для этого тебе стоит только зачем-нибудь остановить лошадей. Гони без передышки домой.

Возчик молча стегнул лошадей, и они понесли что было Духу.

Отец Иннокентий не принял делегации из Липецкого, даже не выслушал. Он передал через отца Кондрата, что приедет на освящение колодца, когда представится удобный случай. Пусть, мол, будут готовы, а о дне он сообщит. Делегация, оставив дары, возвращалась из монастыря, опечаленная неласковым приемом великого пророка. Отец Милентий корил паству грехами, бабы всхлипывали дорогой и предсказывали близкий голод, засуху и разные страшные кары. Герасим молчал. Его крепко связывала присяга сыну божьему Иннокентию, разве ж мог он утешить старенького, дряхлого отца Милентия, так искренне опечаленного неудачей? Разве мог он рассказать, как отец Иннокентий при тайной встрече с ним обещал, что на освящение прибудет не позднее воскресенья, а пока велел молчать. Только одного не мог понять Герасим: зачем отцу Иннокентию, всемогущему духу святому, потребовалось скрывать освящение, почему он так встревоженно разговаривал с ним во время того свидания и почему так смущает его десятник? Герасим вспоминает последние слова святого мужа.

«Ты, Гераська, поезжай домой и готовься, а я приеду в субботу или в воскресенье. Накануне приедут мои братья Семен и Марк и прибавят к моему приказу все, что нужно. Людям скажешь то, что передадут тебе мои братья».

Эта таинственность не давала покоя Герасиму. Он вспоминал, что под конец Иннокентий так прямо и сказал:

«И еще помни, Гераська, что веления божьи нужно исполнять осторожнее и старательнее. Вон с колодцем, видишь, не все ладно вышло, десятник узнал то, чего не следовало знать. А он служит врагам