старайтесь! Господь наш не забывает о вас. Я выпрошу у нашего отца небесного дождик на ваши нивы, урожай на ваши поля. И ознаменую это основанием места святого — Гефсиманского сада и силоамской купели вот здесь, на дворе Герасима. И будет это место служить крепостью молдавскому краю от врагов наших с севера, собирающихся уничтожить веру нашу и церковь нашу. Братья, вскоре пойду я на Голгофу за вас, на муки страшные, уготованные мне императором и его нечестивыми слугами. Но не печальтесь, с вами останутся братья мои и мать моя, богородица Софья, и синклит апостолов моих. Будь послано благословение на ваши головы. Аминь.

Вознеслась рука, освятила колодец. Из первых рядов выбрала двух бородачей, указала на колодец. Схватили они большую бадью и опустили воды набрать. А вытянув бадью, пали на землю. В бадье плавала мать господня с заплаканными глазами.

И сам Иннокентий стал на колени, помолился небу и повернулся к огромной толпе.

— Братья! Сие есть знамение нашей победы. Пусть она защищает вас от всякого зла, а я без страха пойду на муки, уготованные мне за народ мой. Аминь.

И только теперь выглянуло солнце, чтобы в третий раз увидеть изнуренную толпу и пересчитать прибывших вновь. Здесь уже было более двадцати тысяч, и старый шут — плешивое солнце — посмеивалось над великим актером, удачно разыгравшим комедию из подлинной социальной трагедии молдавских крестьян. Выглянуло и повисло маревом. Только оно сегодня мутное. Потому что с запада поднялась небольшая туча и быстро направилась прямо к Липецкому. А позже закрыла собою солнце. Ударил гром. Сверкнула молния, и снова прокатилось по небу что-то страшное, снова и снова сверкала великая сила. На зов Иннокентия Илья-пророк принес дождь. И хлынул он, как мгла непроглядная, прямо на склоненные головы. Два часа подряд стояла толпа под ливнем. А когда снова выглянуло умытое солнце, она радостно улыбнулась старому шуту, искусному предателю бедняцких полей. Стоя прямо в грязи, толпа ела хлеб, раздаваемый апостолами, и запивала водой.

— Осанна! Осанна! Осанна, спаситель душ наших! Осанна тебе, ты призвал к нам дождь!

Иннокентий правил тризну над двадцатью тысячами своих новых жертв. Прислуживал Герасим со своей женой. Низко гнулся перед ним, низко кланялись и апостолы. Мироносицы стояли в стороне, готовые к услугам.

Вино в союзе с богачами, в союзе со здоровым телом. Сладко отдохнул Иннокентий на Герасимовых перинах с лучшей мироносицей, что явилась тут же на зов святого.

— Плоти своей не прячь. Все мы дети господа, а со мной нисходит дух божий, — говорил Иннокентий, поучая людей.

— Осанна! Осанна! Осанна, спаситель душ наших! Осанна доброте твоей!

«Рай» основан. Крепко. Твердо. Именно здесь, как желал Иннокентий.

Балтская обитель добилась серьезной победы над врагом. Его преосвященство викарный епископ Амвросий искренне радовался этому. Он с наслаждением читал синодальный приказ и представлял физиономию своего лютого врага Серафима из Кишинева, потерпевшего поражение в деле Иннокентия. Это дело выскользнуло у него из-под носа, хотя и вмешивались сюда такие влиятельные в высших кругах лица, как Пуришкевич — лидер черной сотни. Отец Амвросий с наслаждением представлял безграничную злость кишиневского князя церкви, у которого сорвался и блестяще провалился план осады Балтской обители. Представляя все это, он еще и еще раз перечитывал приказ и сам себе ехидно улыбался.

Амвросий припоминал и свое письмо святейшему Синоду, в котором он так смиренно извинялся перед великими мужами светлого разума за то, что он, скромный пастырь провинциального прихода, осмеливается выразить свое несогласие с постановлением синодальной комиссии и для блага церкви предлагает инока Иннокентия на время забрать из Балтской обители; нужно на стороне убедиться, что большая часть обвинений — только завистливые посягательства врагов Балтской обители. Он униженно просил прощения за то, что осмеливается излагать свои мысли мужам светлого разума. Он просил также удовлетворить его просьбу, так как авторитет церкви подрывается легкомысленным отношением к вере некоторых корыстных отцов, которые, не заботясь о ней, действуют на руку всяким темным элементам. Он трепетно советует светлейшего ума мужам спасти авторитет церкви во всей провинции, не принимать во внимание писанину, а самим все проверить. И коли нарушил Иннокентий какую догму, то пусть отец суровый, хотя бы и Серафим каменец-подольский, наставит его на путь праведный. И он еще раз представил себе физиономию своего врага, когда тот в Петербурге, держа еще в руках доклад о Балтской обители, узнает, что его опередили. Против этих убедительных доказательств он не смог возражать, ибо это были более суровые самообвинения, чем выводы синодальной комиссии.

— Ах, черт вас возьми, гнилые колоды! Остолопы! — кричал отец Амвросий. — Ну и медведи ж вы, преосвященные отцы, ну и дураки ж вы, пастыри православной церкви, если и свой интерес не в состоянии отстоять. Да если бы это произошло у иезуитов, чего бы они только не предприняли, чтобы добиться своего.

Он засеменил по своей комнате, веселый, довольный выигранным делом. Он победил сильных и мощных противников и такого церковного льва, как отец Серафим кишиневский — заслуженный русификатор «инородцев», преданный вдохновитель южных погромщиков «Союза архангела Михаила». Политический смысл дела затушеван. Высшее церковное начальство не обнаружило зловредного сепаратизма, только поставило вопрос о несоблюдении иноком Иннокентием догматов веры, чего и добивался преосвященный пастырь. Правда, дела Иллиодора, Распутина, Иоанна Кронштадского несколько усугубили суровость приказа: святейший Синод боялся появления еще одного чересчур откровенного и наглого кандидата в наместники бога, но, очевидно, признал, что этот все же безопаснее тех. И тем более он в провинции, где все не так заметно.

Так что у преосвященного были все основания радоваться, и он искренне радовался. Он с насмешкой читал приказ Синода, который, казалось, говорил с ним не сухим канцелярским языком, а звучал как веселый анекдот:

— Самых суровых мер! Ах, остолопы, ах, циркачи! «Самые решительные меры!» Дураки вы, дураки! Непризнан вами? Зато признан нами. Мой ничтожный пастух стоит десяти обер-прокуроров из Петербурга. Не признан. Идиоты!

Амвросий сел за письменный стол писать письмо отцу Серафиму каменецкому. Сел, выдернул из почтового бювара лист бумаги и размашисто вывел на нем: «Ваше высокопреосвященство…» и остановился. В голове молниеносно промелькнула мысль и парализовала руку.

— Ду-у-урак! Дурак, что ж я себе думаю?

Он уставился взглядом в старинный портрет какого-то деятеля церкви и, не моргая, смотрел на него. И чем внимательнее смотрел на своего предшественника, тем яснее видел, как тот, прищурив глаза, злорадно улыбался в свою седую веером, бороду и будто говорил:

— Ду-у-урак! Остолоп!

Действительно дурак.

В испуганном воображении вдруг возникла страшная картина возможного поражения теперь, когда все уже, кажется, выиграно, когда минули все опасности, когда предприняты все предосторожности. И вдруг с портрета посмотрело на него знакомое лицо отца Серафима каменецкого, искривленное жестокой усмешкой каннибала.

В самом деле, как мог он, победив Пуришкевича и кандидата в Государственную думу отца Серафима кишиневского, не подумать, что со стороны Серафима каменецкого опасность значительно больше, чем со