жизнь.

– И ты согласился бы упразднить голос, возвещающий райское блаженство?

– То есть радио? 'Отживает порядок ветхий и другим сменяется, а господь творит свою волю путями многими, чтобы не прельстился мир никаким новшеством единым', – процитировал генерал. – Я помню, как старик Батлер в Хэрроу сказал на этот текст одну из лучших своих проповедей. Я – не рутинёр, Динни; по крайней мере, надеюсь на это. Я только думаю, что люди стали слишком много говорить. Так много, что уже ничего не чувствуют.

– А я верю в нашу эпоху, папа: она сорвала все лишние покровы. Посмотри на старинные картинки в последних номерах 'Тайме'. От них пахнет догмой и фланелевой фуфайкой.

– В наше время фланель уже не носили, – возразил генерал.

– Тебе, конечно, виднее, дорогой.

– Моё поколение, Динни, в сущности, было подлинно революционным. Видела ты пьесу о Браунинге? Тогда действительно было так, как ты говоришь: но всё это кончилось ещё до моего поступления в Сэндхерст. Мы мыслили так, как считали нужным, и поступали так, как мыслили, но не разговаривали об этом. Сейчас люди сначала говорят, потом мыслят, а уж если доходит до дела, действуют так же, как мы, если вообще действуют. Разница между сегодняшним днём и тем, что было пятьдесят лет назад, сводится к вольности в речи: теперь говорят так свободно, что это лишает предмет разговора всякой соли.

– Глубокое замечание, папа.

– Но не новое. Я десятки раз встречал такие же мысли в книгах.

– 'Не находите ли вы, сэр, что огромное влияние на людей оказала война?' – как спрашивают репортёры во всех интервью.

– Война? Во-первых, её влияние давно уже сошло на нет. Во-вторых, моё поколение было слишком устойчиво, чтобы поддаться ему, а следующее за моим – перебито или раздавлено…

– Женщины остались.

– Да, они побунтовали, но не всерьёз. А для твоего поколения война только слово.

– Благодарю, папа, – прервала Динни отца. – Все это очень поучительно, но сейчас опять пойдёт крупа. Фош, за мной!

Генерал поднял воротник пальто и направился к плотнику, повредившему себе большой палец. Динни увидела, как он осмотрел повязку пострадавшего. Плотник улыбнулся, а отец потрепал его по плечу.

'Подчинённые, наверно, любили его, – решила она. – Он, конечно, старый ворчун, но хороший человек'.

Если искусство медлительно, то правосудие ещё медлительнее. Слова 'Корвен против Корвен и Крума' по-прежнему не услаждали взоры тех, кто привык прилежно изучать отдел судебной хроники в 'Тайме', и внимание судьи мистера Ковелла было всё ещё поглощено бесконечными неопротестованными исками. По приглашению Дорнфорда Динни с Клер заехали взглянуть на зал заседаний и минут пять простояли в дверях суда, словно игроки из крикетной команды, осматривающие поле накануне матча. Судья сидел так низко, что можно было разглядеть только его лицо; Динни заметила также, что над свидетельской ложей, где придётся сидеть Клер, устроено нечто вроде балдахина или козырька для защиты от дождя.

– Если вы будете держаться в глубине ложи. Клер, – предупредил Дорнфорд, когда она выходила, – вашего лица будет почти не видно. Но говорите громко, чтобы судье всё было слышно. Он злится, когда не слышит.

На другой день рассыльный доставил на Саут-сквер записку для

Динни.

Майкла не было дома, но Динни посоветовалась с Флёр.

– Разумеется, вы должны с ним встретиться, Динни. А вдруг в последнюю минуту он взял да раскаялся? Позовите его сюда, когда Клер не будет.

– На это я, пожалуй, не рискну: они могут столкнуться. Лучше повидаюсь с ним вне дома.

– Тогда либо у статуи Ахилла, либо у статуи Ромы.

– У Ромы, – решила Динни. – Оттуда мы куда-нибудь пройдём.

Она назначила встречу на другой день в три часа и долго ломала себе голову, зачем Джерри понадобилось её видеть.

Следующий день был тёплый – настоящий оазис в этом хмуром апреле.

Подходя к статуе Ромы, девушка ещё издали заметила Корвен а, который стоял у решётки, спиной к изваянию. Он курил сигарету, вставленную в коротенький красивый пенковый мундштучок, и, хотя её зять выглядел точно так же, как в тот день, когда они виделись в последний раз, Динни вздрогнула, словно почувствовав толчок.

Он не протянул руки.

– Вы очень любезны, Динни, что пришли. Давайте пройдёмся и поговорим на ходу.