солгать. Я безумно люблю её.

Он направился к двери, но генерал остановил его:

– Минутку. Как вы понимаете слово 'любовь'?

Динни безотчётно стиснула руки. Опасный вопрос! Молодой человек круто обернулся. Лицо у него было каменное.

– Понимаю, сэр, – ответил он сдавленным голосом. – Вы спрашиваете, что это – вожделение или нечто большее? Так вот – это нечто большее, иначе я не выдержал бы ночи в автомобиле.

Он опять повернулся к двери.

Динни подбежала, помогла ему открыть её и проводила его в холл, где он остановился, хмуря брови и тяжело дыша. Она взяла его под руку и подвела к камину, где горел огонь. Они постояли, глядя на пламя; затем она сказала:

– Боюсь, что получилось чересчур резко. Но вы же понимаете: военный человек любит ясность. Во всяком случае вы, что называется, произвели на моего отца хорошее впечатление.

– Я чувствовал себя форменным чурбаном. А где Клер? Здесь?

– Да.

– Могу я видеть её, мисс Черрел?

– Постарайтесь называть меня просто Динни. Вы можете её видеть, но, по-моему, вам лучше повидаться и с моей матерью. Идёмте в гостиную.

Он стиснул ей руку:

– Я всегда знал, что мы за вами, как за каменной стеной.

Динни поморщилась:

– Даже каменная стена не выдержит такого нажима.

– Ой, простите! Я всегда забываю, какая у меня хватка. Клер боится даже подавать мне руку. С ней все хорошо?

– Насколько это возможно в её положении.

Тони Крум схватился за голову:

– Да, со мной ведь творится то же самое, только мне ещё хуже. В таких переделках человеку просто необходимо знать, что впереди есть надежда. Вы думаете, она меня когда-нибудь полюбит?

– Надеюсь.

– А ваши родители не считают, что я гоняюсь за нею просто так, – вы меня понимаете? – ну, ради забавы?

– После того, что было сегодня, – конечно, нет. Вы ведь такой, какой была когда-то и я, – прозрачный.

– Вы? Никогда не могу угадать ваши мысли.

– Это было давным-давно. Идём.

Когда Крум скрылся за снежной завесой хмурого и ветреного дня, в Кондафорде воцарилось мрачное уныние. Клер ушла к себе, объявив, что у неё головная боль и она хочет лечь. Остальные три члена семьи сидели за неубранным чайным столом и – верный признак душевной тревоги – разговаривали только с собаками.

Наконец Динни встала:

– Ну, вот что, мои дорогие, горем делу не поможешь. Во всём надо находить хорошую сторону. Ведь Клер и он могли бы оказаться не белыми как снег, а багровыми от стыда.

Генерал, словно рассуждая вслух сам с собой, заметил:

– Они должны защищаться. Нельзя давать волю этому субъекту.

– Но, папа, если Клер выйдет из переделки свободной и с чистой совестью, это же будет просто замечательно, хотя и парадоксально, а шуму будет меньше.

– Дать возвести на себя такое обвинение?

– Даже если она оправдается, её имя будут трепать. Ночь в автомобиле с молодым человеком никому не сходит с рук. Правда, мама?

Леди Черрел слабо улыбнулась:

– Я согласна с отцом, Динни. По-моему, возмутительно, что Клер угрожает развод, хотя она не сделала ничего дурного, разве что была неосторожна. Кроме того, не защищаться – значило бы обмануть закон, не так ли?

– Вряд ли закону есть до этого дело, дорогая. Впрочем…

И Динни замолчала, вглядываясь в удручённые лица родителей и сознавая, что в отличие от неё они придают браку и разводу некое таинственное значение, которого не умалят никакие её слова.

– Этот юноша кажется мне порядочным человеком, – признался генерал. Нужно, чтобы он отправился к адвокатам вместе с нами.

– Папа, я, пожалуй, поеду с Клер и зайду попрошу дядю Лоренса устроить нам встречу с юристами днём