сообщил Хьюберт, потребовала прекратить всякие разговоры о её романе, но с тех пор прошёл уже целый год. Рискнуть заговорить, или она ощетинится, как ёжик? 'Бедная Динни! – подумала Клер. – Мне двадцать четыре; значит, ей уже двадцать семь!' Она молча сидела и поглядывала на профиль сестры. Очаровательный – особенно благодаря чуть вздёрнутому носу, который придаёт лицу решительное выражение! Глаза не поблекли по-прежнему красивые и синие, как васильки; ресницы кажутся неожиданно тёмными на фоне каштановой шевелюры. А всё-таки лицо осунулось и утратило то, за что дядя Лоренс прозвал Динни 'шипучкой'. 'Будь я мужчиной, я влюбилась бы в неё, – решила Клер. – Она хорошая. Но лицо у неё теперь печальное и проясняется только, когда она заговорит'. И Клер полузакрыв глаза, посматривая на сестру через опущенные ресницы. Нет! Спрашивать нельзя. На лице, за которым она наблюдала, лежал отпечаток выстраданной отрешённости. Было бы непростительно снова растревожить её.

– Займёшь свою прежнюю комнату, дорогая? – спросила Динни. Боюсь, что голуби чересчур сильно расплодились. Они беспрерывно воркуют под твоим окном.

– Мне они не помешают.

– А как насчёт завтрака? Сказать, чтобы его подали к тебе в комнату?

– Не беспокойся обо мне, дорогая. Мне будет ужасно неловко, если я кому-нибудь причиню беспокойство. До чего замечательно вернуться в Англию, да ещё в такой день! Какая чудесная трава, и вязы, и голубое небо!

– Ещё один вопрос, Клер. Хочешь, чтобы я рассказала обо всём отцу и маме, или мне лучше молчать?

Клер стиснула губы.

– По-моему, им следует знать, что я не вернусь к нему.

– Да. Но нужно привести какие-то причины.

– Скажем просто, что это невозможно.

Динни кивнула:

– Я не хочу, чтобы они считали виноватой тебя. Для всех же остальных – ты приехала домой для поправки здоровья.

– А тётя Эм? – спросила Клер.

– Её я беру на себя. Кроме того, она будет поглощена малышом. Ну вот, подъезжаем.

Показалась кондафордская церковь и небольшая группа домиков, большей частью крытых соломой, – ядро и сердцевина разбросанного прихода. За ними виднелись службы, примыкавшие к поместью, но сам дом, построенный предками в милой их сердцу низине, был скрыт деревьями.

Клер, прижавшись носом к оконному стеклу, сказала:

– У меня прямо мурашки бегают. Ты по-прежнему любишь Кондафорд,

Динни?

– Больше.

– Странно. Я вот тоже люблю его, а жить в нём не могу.

– Типично по-английски. Отсюда – Америка и доминионы. Бери саквояж, а я захвачу чемодан.

Краткая поездка по аллеям, окаймлённым вязами, которые пестрели золотыми пятнышками увядшей листвы в лучах заходящего солнца, оказалась неутомительной и закончилась обычным ликованием собак, выскочивших из тёмного холла навстречу сёстрам.

– Новая? – осведомилась Клер, увидев чёрного спаниеля, который обнюхивал ей чулки.

– Да, это Фош. Они со Скарамушем подписали пакт Келлога и поэтому вечно ссорятся, а я у них вроде Маньчжурии, – пояснила Динни и распахнула двери гостиной: – Мама, вот она!

Подходя к бледной, взволнованной и улыбающейся матери. Клер в первый раз почувствовала себя потрясённой. Приехать вот так обратно и нарушить их покой!

– Твоя заблудшая овечка вернулась, мамочка! – сказала она. – Слава богу, ты не изменилась!

После пылких объятий леди Черрел застенчиво взглянула на дочь и сообщила:

– Отец у себя в кабинете.

– Я схожу за ним, – предложила Динни.

В своём одиноком убежище, на котором до сих пор лежал отпечаток военных и аскетических привычек его владельца, генерал возился с приспособлением, изобретённым им для того, чтобы экономить время при натягивании охотничьих сапог и бриджей.

– Ну что? – спросил он.

– Клер здорова, дорогой, но порвала с ним и, боюсь, окончательно.

– Скверно! – нахмурился генерал.

Динни взялась руками за отвороты его куртки:

– Виновата не она. Но я не стала бы задавать никаких вопросов. Сделаем вид, что она просто приехала погостить, и постараемся, чтобы этот приезд был ей по возможности приятен.

– Что он натворил?

– Ничего. Причина – его характер. Я знала, что в нём есть, какая-то жестокость.

– Знала? Что ты имеешь в виду, Динни?