Она долго сидела так, полураздетая, зажав руки между коленями, опустив голову, опьяняя себя наркотиком воспоминаний, и ей казалось – странное чувство! – что вся любовь, которая существует в мире, заключена сейчас в ней одной, сидящей на этой купленной у Палбреда с Тоттенхемкорд-род кровати.

Кондафорд, словно выражая недовольство всеми этими любовными перипетиями и оплакивая утрату двух своих дочерей, встретил Динни мелким дождём.

Девушка нашла, что её родители усиленно стараются не 'разводить трагедий' по поводу отъезда Клер, и возымела надежду, что они будут держаться так же и в отношении её самой. Чувствуя себя, по своему же выражению, 'чересчур огорожанившейся', она решила пройти испытание водой перед ордалией окончательного объяснения и отправилась побродить. Кроме того, к обеду ожидались Хьюберт и Джин, их надо было встретить, и Динни хотела убить двух зайцев сразу. Капли дождя, падавшие ей на лицо, хмельной запах земли, голоса кукушек и вид деревьев, одни из которых уже успели расцвести, а другие только начинали зеленеть, освежили её тело и повергли в уныние её сердце. Девушка по тропинке углубилась в лес. Он состоял из буков и ясеней; кое-где попадался английский тис, так как почва была известковатой. Дождь накрапывал чуть-чуть, с листвы не капало, и тишину нарушал лишь частый стук дятла. Динни, если не считать раннего детства, была за границей трижды – в Италии, в Париже, в Пиренеях и всякий раз возвращалась домой ещё более влюблённой в Англию и в Кондафорд. Теперь она не знала, куда лежит её путь. Нет сомнения, впереди пески, смоковницы, молчаливые фигуры у колодцев, плоские крыши, волоса муэдзинов, взгляды из-под чадры. Но Уилфрид, конечно, почувствует прелесть Кондафорда и согласится время от времени гостить в нём. Отец Дезерта жил в замке, построенном словно напоказ, но, к всеобщему огорчению, закрыл доступ туда и никому его не показывал. Отчий замок, Итон, Лондон – вот и всё, что Уилфрид, который провёл четыре г, ода на войне и восемь лет на Востоке, знает об Англии.

'Мне предстоит открыть ему Англию, а он откроет мне Восток', – подумала Динни.

В ноябре прошлого года буря повалила несколько буков. Глядя на их обнажённые разлапые корни, Динни вспомнила, как Флёр говорила, что продать лес – единственный способ выполнить последний долг перед детьми. Но отцу Динни только шестьдесят два! Как вспыхнули щёки Джин в день приезда, когда тётя Эм процитировала: 'Плодитесь и размножайтесь'! Она ждёт ребёнка! Разумеется, сына, – Джин из тех женщин, у которых родятся мальчики. Ещё одно поколение Черрелов по прямой линии!

А вдруг у неё с Уилфридом тоже будет малыш? Что тогда? С детьми кочевать нельзя. Тревога и неуверенность охватили Динни. Будущее – сплошное белое пятно на карте! Мимо застывшей на месте девушки пробежала белка и взобралась на дерево. Динни с улыбкой проводила взглядом проворного рыженького зверька с пушистым хвостом. Слава богу, Уилфрид любит животных. 'Аллах и тот в свой рай ослов пускает'. Он не может не полюбить Кондафорд, его лесных птиц, рощи, ручьи, высокие окна, магнолии, голубей и зелёные пастбища! Но понравятся ли ему её родные – Отец, мать, Хьюберт, Джин? Понравится ли он им? Нет, им он не понравится – слишком непринуждён, порывист, горек, прячет все лучшее, что в нём есть, словно стыдится этого. Они не оценят его поклонения красоте, а переход в другую веру повергнет их в удивление и замешательство, даже если они не узнают того, что он ей рассказал.

В Кондафорде не было ни дворецкого, ни электричества, и Динни выбрала для объяснения тот момент, когда горничные, поставив графины и десерт на озарённый свечами стол из полированного ореха, удалились.

– Простите, что отвлекаю вас личными делами, – внезапно объявила Девушка. – Я помолвлена.

Сначала никто не ответил. Каждый из четырёх присутствовавших привык думать и говорить, хотя это не всегда одно и то же, что Динни создана Для брака; поэтому они могли только радоваться, что она выходит замуж. Затем Джин спросила:

– С кем, Динни?

– С Уилфридом Дезертом, вторым сыном лорда Маллиена… Он был шафером Майкла…

– О! Но…

Динни обвела взглядом трёх остальных. Лицо отца невозмутимо, что вполне естественно, – он понятия не имеет об этом молодом человеке; тонкие черты её матери выражают вопрос и тревогу; Хьюберт, казалось, с трудом подавляет раздражение.

Наконец леди Черрел спросила:

– Динни, давно ты знакома с ним?

– Всего десять дней, но мы виделись ежедневно. Боюсь, что это любовь с первого взгляда, как и у тебя, Хьюберт. Мы помнили друг друга со свадьбы Майкла.

Хьюберт уставился в свою тарелку:

– Известно ли тебе, что он перешёл в мусульманство? По крайней мере, в Хартуме шли такие разговоры.

Динни кивнула.

– Неужели? – воскликнул генерал.

– В том-то и беда, сэр.

– Зачем он это сделал? Динни чуть не брякнула: 'Не всё ли равно – ислам или христианство, если ты неверующий!' – но вовремя спохватилась. Вряд ли это было бы особенно лестной рекомендацией.

– Не понимаю людей, меняющих веру, – резко бросил генерал.

– Я вижу, что новость не вызвала особого восторга, – пробормотала Динни.

– До восторгов ли тут? Мы ведь его совсем не знаем, дорогая.

– Ты права, мама. Можно мне пригласить его сюда? Он в состоянии содержать семью, и тётя Эм говорит, что у его брата не будет потомства.

– Динни! – остановил её генерал.

– Я шучу, дорогой.

– Но он же вроде бедуина: вечно кочует, а это уже не шутки, – отозвался Хьюберт.