джентльменам, я тут как тут, в полной боевой — клянусь, я куда популярнее тебя, и никогда не поверишь, сколько мне предлагали за рекламу шерри в передаче! Но тут нужна особая ловкость.
— Как называется передача?
Впервые я видел, как Джонни запнулся. Он даже слегка покраснел, но не отвел взгляда и хихикнул:
— «Замочная скважина».
Я тоже засмеялся, и некоторое время мы не могли остановиться. Барменша задумчиво смотрела на нас, будто гадала, насколько сальным был анекдот. Наконец я оттолкнул его и вытер слезы.
— Неудивительно, что ты будто сошел с рекламы собачьего корма. Это ты-то, Джонни. Ты, который считал, что сказать «плохо» вместо «худо» — величайший из смертных грехов!
— Как говаривал Уилфрид Баркли, денежки — вещь хорошая, конец цитаты.
— Как «Пылающая Сапфо»?
— Полный провал.
— Не может быть!
Джонни склонился к моему уху.
— Обещай, что никому не скажешь.
— Конечно, не скажу.
— Эту сучку распродали дешевле себестоимости еще до выхода тиража. О, в нечестивой спешке столь проворны…
— Да, вот уж не повезло.
— Кстати, о собаках…
— При чем тут собаки?
— Собачий корм!
— Ах да.
— Ты себе нашел?
— Возьми меня с собой, Джонни.
— Да, так о чем мы говорили в последний раз, когда встречались в том абсолютно палеолитическом отеле?
— Напомни.
— Я говорил, что ты должен завести себе близкое существо, для начала собаку.
— Ага.
— Так ты нашел? Ты ведь явно изменился. Мне любопытно. Давай, Уилф!
— Ага.
— Не играй в тайны и не прячься за бородой!
— Гав-гав.
— Уилфрид Баркли гуляет с пуделем!
— Да. Нашел.
Джонни приблизился ко мне, исполненный любопытства. Новость же, и какая!
— Ну и?..
— Я ее убил.
Джонни отхлебнул кампари и задумался. Он выглянул в окно, за которым цветник светился нарциссами и чем-то фиолетовым — фиалками скорее всего, душистыми фиалками. Он патетически взглянул на меня:
— Это плохо. Это очень, очень, очень плохо.
Где-то кто-то ударил в гонг, призывая к обеду.
— Ладно, — сказал я, — пойду к своей миске. Гав-гав.
Джонни не ответил.
Я машинально уселся на место, которое вроде бы считалось моим. Оно пустовало — место под статуей Психеи, где я когда-то сидел со своим литагентом, потом с издателем, а один раз с Валетом Бауэрсом. Психея никуда не делась. Она у нас была единственным ценным objet39 — ранневикторианского периода, из белого мрамора на малахитовом постаменте, действительно неплохая вещь. Ей, конечно, положено смотреть на Амура и держать лампу так, чтобы видеть его лицо, но мне всегда казалось, что она уставилась в меню или карту вин и пытается сообразить, что к чему заказывать. Я подумал, что именно здесь следует встретиться с Риком. На сей раз Психея, похоже, нашептывала мне в ухо, что графинчик фирменного кларета мне не повредит, и мне пришлось выдержать борьбу с ней. Однако добродетель восторжествовала.
Брать машину напрокат настолько вошло в привычку, что я это сделал совершенно не думая. Затем я позвонил домой и попал на Эмми, которая отвечала точно так же, как в тот раз, когда я забыл ее день рождения. Нет, с Лиз говорить нельзя. Она лежит, и ее не нужно беспокоить.
Ладно, подумал я, нельзя ждать возвращения бывшего мужа и не испытывать при этом некоторой тревоги. А сам-то я на что только не пускался, чтобы оттянуть встречу с ней! Будь мужчиной, сынок!
Итак, я катил по новой трассе, совершенно не узнавая ландшафта. Насколько я мог видеть дальше бетонного покрытия, Англия не порождала ничего, кроме нарциссов, они были повсюду. Какой веселой и понятливой собакой я был, гав-гав, едва касаясь руля на отличной английской дороге. Ноги у меня больше не болели, и я думал, что так и должно быть — я ведь еду домой!
Эмми встретила меня в дверях. С тех пор как я ее видел, она сделалась еще некрасивее и угрюмее. Я поцеловал ее в холодную щеку и заметил, что она плакала.
— Где она?
— В длинной комнате.
Она впустила меня с видом уверенности в никчемности и неудаче затеваемого дела.
Длинная комната когда-то была образована соединением двух соседних в одну. Лиз стояла в самом дальнем и темном углу, куда, видимо, забежала, услышав шум подъезжающей машины. Лицо она закрывала руками! Я подошел ближе, и она резко бросила:
— Нет!
Я опешил.
— Я только хотел показать тебе новый костюм. Сент-Джон Джон чуть не упал в обморок.
— Ты такой же, каким был. Незыблемый. Так нечестно.
— А что ты хотела получить назад, черт побери? Корзину для бумаг?
— Получить назад. Ладно. Смотри.
Она опустила руки и сделала шаг вперед. Та Лиз ушла. Не будь привычного резкого тона, я бы не узнал ее. Передо мной стояла исхудавшая старая карга. Некогда прекрасные волосы свисали безжизненными лохмами. Она столько хмурилась, что даже теперь, когда надобность в этом миновала, лоб ее был изборожден глубокими морщинами. Щеки так впали, будто она унесла с собой тени из темного угла. Но страшнее всего были глаза — потемневшие и запавшие настолько, что ее голова напоминала голый череп, зловеще разрисованный помадой. Она прикрыла рукой впадину правой щеки, будто закрываясь от самого худшего, и я заметил, что даже теперь лак для ногтей она подбирала в тон ярко-алой помаде.
— Ради Бога, Уилф, ты-то чего ожидал? Мэри-Лу, что ли?
— Он тогда клеился к тебе.
— Думаю, в том-то и ужас. Он настолько принимал тебя всерьез. Мне пришлось смеяться.