поучая.Не он ли был утехою скорбящих;Сирот и вдов нетрепетным щитом. —В день праздничный, как кротко он, бывало,Всходил на кафедру! и с умиленьемНам говорил про мучеников чистых,Про тяжкие страдания Христовы,А мы ему, растроганны, внимали,Дивилися и слезы проливали.От Висмара когда кто держит путь,Встречается налево от дорогиЕму кладбище: старые крестыСклонилися, обшиты мохом,И времени изведены резцом.Но промеж них белеет резко урнаНа черном камне, и над ней смиренноДва явора зеленые шумят,Далеко хладной обнимая тенью. —Тут бренные покоятся останки Пастора.Вызвались на свой же счетСооружить над ним благие поселянеПоследний знак его существованьяВ сем мире. Надпись с четырех сторонГласит, как жил и сколько мирных летПровел на пастве, и когда оставилСвой долгий путь, и богу дух вручил. —И в час, когда стыдливый развиваетРумяные восток свои власы;Подымется по полю свежий ветер;Посыплется алмазами роса;В своих кустах малиновка зальется;Полсолнца на земле всходя горит; —К нему идут младые поселянки,С гвоздиками и розами в руках.Увешают душистыми цветами,Гирландою зеленой обовьют,И снова в путь назначенный идут.Из них одна, младая, остаетсяИ, опершись лилейною рукой,Над ним сидит в раздумьи долго, долго,Как будто бы о непостижном мыслит.В задумчивой, скорбящей деве сейКто б не узнал печальныя Луизы?Давно в глазах веселье не блестит;Не кажется невинная усмешкаВ ее лице; не пробежит по нем,Хотя ошибкой, радостное чувство;Но как мила она и в грусти томной!О, как возвышенен невинный этот взгляд!Так светлый серафим тоскуетО пагубном паденьи человека.Мила была счастливая Луиза,Но как-то мне в несчастии милее.Осьмнадцать лет тогда минуло ей,Когда преставился пастор разумный.Всей детскою она своей душойБогоподобного любила старца;И думает в душевной глубине:“Нет, не сбылись живые упованьяТвои. Как, добрый старец, ты желалНас обвенчать перед святым налоем,Навеки наш союз соединить.Как ты любил мечтательного Ганца! А он…”Заглянем в хижину Вильгельма.Уж осень. Холодно. И дома онВытачивал с искусством хитрым кружкиИз крепкого с слоями бука,Затейливой резьбою украшая;У ног его свернувшися лежалЛюбимый друг, товарищ верный, Гектор.А вот разумная хозяйка БертаС утра уже заботливо хлопочетО всем. Толпится также под окномГусей ватага долгошейных; так жеНеугомонные кудахчут куры;Чиликают нахалы воробьи,Весь день в навозной куче роясь.Видали уж красавца снигиря;И осенью давно запахло в поле,И пожелтел давно зеленый лист,И ласточки давно уж отлетелиЗа дальние, роскошные моря.Кричит разумная хозяйка Берта:“Так долго не годится быть Луизе!Темнеет день. Теперь не то, что летом;Уж сыро, мокро, и густой туманТак холодом всего и пронимает.Зачем бродить? беда мне с этой девкой;Не выкинет она из мыслей Ганца;А бог знает, он жив ли, или нет”.Не то совсем раздумывает Фанни,За пяльцами сидя в своем углу.Шестнадцать лет ей, и, полна тоскиИ тайных дум по идеальном друге,Рассеянно, невнятно говорит:“И я бы так, и я б его любила”. —
КАРТИНА XVII
Унывна осени пора;Но день сегоднишний прекрасен:На небе волны серебра,И солнца лик блестящ и ясен.Один дорогой почтовойБредет, с котомкой за спиной,Печальный путник из чужбины.Уныл, и томен он, и дик,Идет согнувшись, как старик;В нем Ганца нет и половины.Полупотухший бродит взорПо злачным холмам, желтым нивам,По разноцветной цепи гор.Как бы в забвении счастливом,Его касается мечта;Но мысль не тем уж занята. —Он в думы крепкие погружен.Ему покой теперь бы нужен.Прошел он дальний, видно, путь;Страдает больно, видно, грудь;Душа страдает, жалко ноя;Ему теперь не до покоя.О чем же думы крепки те?Дивится сам он суете:Как был измучен он судьбою;И зло смеется над собою,Что поверял своей мечтойСвет ненавистный, слабоумной;Что задивился в блеск пустойСвоей душою неразумной;Что, не колеблясь, смело онСим людям кинулся в объятья;И, околдован, охмелен,В их злые верил предприятья. —Как гробы холодны они;Как тварь презреннейшая низки;Корысть и почести одниИм лишь и дороги, и близки.Они позорят дивный дар:И попирают вдохновенье,И презирают откровенье;Их холоден притворный жар,И гибельно их пробужденье.О, кто б нетрепетно проникВ их усыпительный язык!Как ядовито их дыханье!Как ложно сердца трепетанье! Как их коварна голова!Как пустозвучны их слова!И много истин он, печальный,Теперь изведал и узнал,Но сам счастливее ли сталВо глубине души опальной?Лучистой, дальнею звездойЕго влекла, тянула слава,Но ложен чад ее густой,Горька блестящая отрава. — Склоняется на запад день,Вечерняя длиннеет тень.И облаков блестящих, белыхЯрчее алые края;На листьях темных, пожелтелыхСверкает золота струя.И вот завидел странник бедныйСвои родимые луга.И взор мгновенно вспыхнул бледный,Блеснула жаркая слеза.Рой прежних, тех забав невинныхИ тех проказ, тех дум старинных —Всё разом налегло на грудьИ не дает ему дохнуть.И мыслит он: что это значит?..И, как ребенок слабый, плачет.
ДУМА
Благословен тот дивный миг,Когда в поре самопознанья,В поре могучих сил своих,Тот, небом избранный, постигЦель высшую существованья;Когда не грез пустая тень,Когда не славы блеск мишурныйЕго тревожат ночь и день,Его влекут в мир шумный, бурный;Но мысль и крепка, и бодраЕго одна объемлет, мучитЖеланьем блага и добра;Его трудам великим учит.Для них он жизни не щадит.Вотще безумно чернь кричит:Он тверд средь сих живых обломков.И только слышит, как шумитБлагословение потомков.Когда ж коварные мечтыВзволнуют жаждой яркой доли,А нет в душе железной воли,Нет сил стоять средь суеты, —Не лучше ль в тишине укромнойПо полю жизни протекать,Семьей довольствоваться скромнойИ шуму света не внимать?
КАРТИНА XVIII
Выходят звезды плавным хором,Обозревают кротким взоромОпочивающий весь мир;Блюдут сон тихий человека,Ниспосылают добрым мир;А злым яд гибельный упрека.Зачем же, звезды, грустным выНе посылаете покоя?Для горемычной головыВы – радость, и, на вас покояСвой грустный стосковалый взор,Страстей он слышит разговорВ душе, и вас он призывает,И вам
