ездила одна. Не понимаю, что это вдруг. К вам нынче едва отпустила.

— Сильно она переменилась, — задумчиво сказала тетя Катя, — не постарела, а скорей помолодела. Я, впрочем, редко у нее бываю. Родня мы дальняя…

Разговор на минуту сник. Литта, скучная, глядела в тарелку. Хованскому было неприятно, что он как будто расстроил девушку, хотя не понимал — чем.

Был благодарен Сменцеву, когда тот заговорил о постороннем.

Роман Иванович не молчалив. Правда, споров он избегает, но рассказывает охотно и весело.

— Катерина Павловна, — говорит он, — не странно ли, что я Алексея сто лет знаю, а с вами до последнего времени почти не знаком был?

— Да, — мечтательно сказала Катя. — Я помню, какие мне тогда из Петербурга Алексей о вас письма писал. Восторженные. Я ничего понять не могла, но очень жаждала с вами познакомиться. И не вышло. Приехала в Петербург, а вас уже там нет.

— Да, друг, скоро тебя тогда убрали: я и не опомнился. Девятнадцатилетнего мальчишку, первокурсника…

— Вы где были в ссылке? — спросила вдруг Литта.

— В местах не столь отдаленных. Да я не жалею. Рад, что сразу же, без проволочек это случилось и по пустяшному поводу. Успел без потери времени, на свободе, и продумать нужное и прочувствовать.

Катерина Павловна засмеялась.

— Это в ссылке-то — «на свободе»?

— А еще бы. Чего лучше: одиночество, отсутствие всякой среды, — среда в юности очень влияет, — полная самостоятельность (я ведь не в тюрьме сидел) и полное отсутствие денег. Прекрасные условия для того, чтобы выработать характер и научиться думать.

— Пустяки, — сказал Алексей Алексеевич и слабо махнул рукой. — И мы в молодости… второй курс в институте пребуйный у нас был… Меня раза три засаживали… Кое-кого и высылали… Вернувшись, позлобились слегка, — после так же, как другие, в свое время угомонились…

Роман Иванович резко, неожиданно засмеялся.

— Да ты понимаешь ли, что говоришь? — крикнул он, вставая.

Встали все, обед кончился. Шли пить кофе на другой конец террасы, где он был уже приготовлен на плетеном столике.

— Угомонились! — продолжал Сменцев. — На втором курсе пошалили — и довольно? Вот тут и беда наша, корень бед, что вся интеллигентная Россия только шалит на вторых курсах, а зрелому человеку, видите ли, не до пустяков, он о своем гнезде подумывает, он службу ищет, дело похлебнее, птенцов кормить, — самому позабавиться, либо попокоиться…

— Что ты? О чем ты? — в удивлении сказал Хованский, закуривая сигару.

— О том, что студент наш смотрит на учение не как на дело, он «пребывает» в университете, потому что это нужно для будущего его самоустроения; и развлекается, от безделья, делами «общественными». Молодость требует развлечения! Но ведь надо же помнить, что это стыдно.

Алексей Алексеевич рассердился, хотел что-то сказать, но Литта подошла близко к Сменцеву и спросила:

— Что стыдно? И кому?

— Стыдно прежде всего недорослям, которые хватаются за общественные дела как за временное развлечение. Но стыдно и всем нам… всем зрелым российским обывателям… Ведь благодаря их своевременному «угомону», дела общественные и переданы в ведение недоучкам, как одно из увлекательных занятий для молодежи.

— Вы резки и грубы, — сказала Литта.

— Может быть. Но тут правда.

Сменцев уже был спокоен, легко улыбался.

— Тут правда, — повторил он. — И рад бы я был, если бы другие поняли ее, как я понял. Положим, мои условия исключительные. У меня было счастие по два дня не есть, в мерзлой избе в тифу валяться, а потом кочегаром на паровозе в морозе и в жару ездить… На паровозе-то, под огнем топки, под ветром, срывающим дыханье и таким веселым, свободным, благодатным, — многое можно понять. Он ведь не сказки мне, ветер, рассказывал; пусть поэты воображают, что ветер небесные песни поет; нет, я голос ветра знаю; я слова его разумею.

— Скажите, пожалуйста! — лениво проговорил Алексей Алексеевич. — Поэтов бранишь, а это ли у тебя не поэзия? Голос ветра…

Маленький Витя устроился на коленях отца. Молчал. И все время, украдкой, не сводил глаз с Романа Ивановича.

— Улинька, милая, — продолжал Хованский. — Вы не сердитесь, коли что, на моего приятеля. Уж у него свои мнения. И он в них тверд. Подумайте, как вернули его из ссылки, пошли времена такие-этакие, самые зажигательные, — он нет, ничем не соблазнился, в Германию уехал учиться. Отучился, — домой. Да жаль, дома-то делать уж нечего оказалось.

— Авось найдется, — небрежно сказал Сменцев.

— То-то нашлось. А для чего ты год в духовной академии вольнослушателем проторчал? Нет, как хочешь, я тебя не понимаю. И давно уже понимать перестал.

Роман Иванович ничего не ответил. Отошел от стола, медленно спустился в сад. Там было желто и тихо. Просвечивала желтым мокрая трава. Близко, настойчиво свистела какая- то птица, собираясь спать.

Катерина Павловна давно ушла с бонной и девочкой. На балконе теперь оставались только Алексей Алексеевич с Литтой и Витя, притихший на ступеньках.

— Скука унылая, — сказал Алексей Алексеевич. — И споры — тоска, и деревья — тоска… Делать нечего; да и не хочется.

Сменцев, вероятно, не отходил от балкона. Вступил на нижнюю ступеньку и сказал:

— Тебе, Алеша, влюбиться нужно. Вот что.

— Влюбиться? Ты бредишь? Или смеешься?..

— Нет, я серьезно. Для таких тихих нытиков — это единственное спасение. Влюбиться поздно, несчастно, с препятствиями, с волнениями, непобедимо. Ты, я знаю, жалуешься иногда: ах, если б верить во что-нибудь. Но это вздор. Человек, который в себя самого не верит, вообще на веру неспособен; ему под силу только любовь, и даже не любовь — влюбление.

Литта засмеялась.

— Алексей Алексеевич, — сказала весело, — а если правда? Наверно, вы не скучали, когда были в Катю влюблены?

— Глупости, глупости, — закричал Алексей Алексеевич. — И вы туда же, Улинька. Что за разговоры!

Литта поглядела на него удивленно. С чего он так рассердился? Простая шутка…

— Витя! — обратился вдруг Сменцев к тихонькому, забытому всеми мальчику. — Что вы тут? Пойдемте гулять. Со мной, в аллею, к часовне…

Но Витя не двигается, смотрит исподлобья, морщит реденькие, светлые брови.

— Витя! — сердится Алексей Алексеевич. — Что же ты, не слышишь? Иди с дядей.

— Не хочу. Не выйдет, папа.

— Что такое не выйдет?

— Да вот не хочу. И к чему это лгать? Какой он мне дядя? Сами же не велите все лгать,