Вейн закрыл глаза.
– Это только Ричард Третий, – сказал он. На лице Чагрина появилась блаженная улыбка.
– Точно. Горбун. Мог бы ты полюбить его, как ты думаешь? Мог бы ты научиться с радостью делать все то гадкое, злое, что делает он?
– Не знаю, – неуверенно ответил Вейн. – Я уже думал об этой пьесе. Но там нет роли для Лисии.
Чагрин расхохотался.
– Разве Ричард стал бы думать о таких вещах. Чтобы стать настоящим Ричардом Третьим, ты должен и думать, как Ричард Третий. Если ты собираешься до конца дней играть только в тех пьесах, где есть подходящая роль для Лисии, забудь о короне. Вы станете английскими Лантами – хорошая работа, но это не серьезный театр.
Вейн закрыл глаза и задумался о «Ричарде III». Пьесу много лет не ставили, вероятно, потому что считали откровенно театральной, а может быть, потому что Ричард Глостер был негодяем без малейших положительных качеств. Он был воплощением зла, которое не было облагорожено даже браком, как у Макбета, или страстью, как у Отелло. Трудно было даже вообразить, что можно полюбить его, тем более заставить это сделать зрителей.
Он попытался представить себе, как должен выглядеть Ричард. Внезапно он увидел длинный сломанный нос, сверкающие черные глаза, полные цинизма и злобы, густые, черные брови, сросшиеся на переносице – при виде таких итальянцы невольно крестятся, оберегая себя от дурного глаза – выступающую челюсть, синеватую от проступавших на ней черных волос, которые начинали отрастать, как только их сбривали, тонкие, чувственные губы, кривившиеся в насмешливой улыбке. Это было лицо Марти Куика.
Утром, когда голова Вейна еще болела от вчерашней попойки с Филипом Чагрином, его разбудила бледная от гнева Фелисия, размахивающая перед ним газетой.
На мгновение ему показалось, что это леди Макбет пробудила его от тяжелого сна – белая ночная сорочка, бледное от гнева лицо, всклокоченные после бессонной ночи волосы. Окажись в руке Лисии окровавленный кинжал, он нисколько не удивился бы.
– Негодяй! – низким, хриплым голосом закричала она.
Вейн с трудом приподнялся и сел в постели, при этом он не мог не заметить, как хороша была Лисия. Утром, когда большинство женщин, даже те, кто считались великими красавицами, выглядели опухшими от сна и непривлекательными, Лисия казалась свежей и бодрой, как будто уже не один час была на ногах. Ночная сорочка открывала ее маленькие, но красивые груди, вздымавшиеся от переполнявших ее эмоций. Присев на край кровати, она склонилась к Вейну; одна ее нога обнажилась до бедра, такого крепкого и гладкого, что у него возникло желание протянуть руку и погладить его.
Он попытался взять газету у нее из рук, но она быстро свернула ее в трубочку, очевидно, намереваясь ударить его ею или ткнуть в грудь.
– Я не смогу ничего прочитать, если ты не отдашь мне ее, – строгим серьезным тоном произнес он.
– Тогда возьми эту дурацкую газету, – сказала она. Фелисия по-прежнему наклонялась над ним; теперь одна ее грудь была полностью обнажена. На мгновение Вейн представил себе, что сказала бы Лисия, если бы он привлек ее к себе и поцеловал в грудь. По выражению ее лица он увидел, что это было бы ошибкой. Вчера вечером ему следовало вернуться в гостиницу вместе с ней или по крайней мере не засиживаться в баре с Филипом Чагрином так долго, что когда он вернулся в номер, Фелисия уже спала или притворялась, что спит.
Он знал, что совершил ошибку, но не чувствовал себя виноватым. Было ли это шагом вперед? – подумал он.
Сидя на постели рядом с разгневанной Фелисией, Вейн чувствовал себя несколько неуверенно. Он встал, надел махровый халат, подошел к окну и раздвинул шторы. Через полуоткрытое окно комнаты он слышал шум уличного движения. Запах копченой селедки и поджаренных тостов, доносившийся из кухни гостиницы, заставил его осознать, как он голоден. За окном опять шел дождь – затяжной, мелкий дождь, создававший впечатление, что он будет идти вечно.
Вейн развернул газету и стал искать то, что вывело Фелисию из себя. Он без труда нашел эту статью.
«МАКБЕТ НОКАУТИРОВАН», – гласил заголовок. Внизу было написано: «От нашего театрального обозревателя и специального корреспондента Гиллама Пентекоста».
Вейн медленно прочитал статью. Она показалась ему бесконечной; у него возникло странное чувство вины и страха, смешанное с удовольствием и восхищением. Пентекост верно понял, что он пытался сделать
