думать о состоянии его разума – во время приступа внезапного умопомрачения он мог сказать что угодно или забыть о своем обещании. Учитывая все тайны, которые он хранил столько лет, перспектива была пугающей. Фелисия всегда думала о нем, как о порочном человеке, наделенном дьявольской силой, но слабый Гарри Лайл пугал ее гораздо больше.
Гарри открыл дверь в детскую, за которой их встретила няня, стоявшая на пороге с настороженным выражением лица; стекла ее пенсне неприятно поблескивали.
– Добрый вечер, мадам, – сказала она таким тоном, который свидетельствовал о ее явном нежелании вообще видеть Фелисию – но так ведут себя все няни, когда они принимают судьбу доверенного им ребенка слишком близко к сердцу. Они могут простить отсутствие отца, но мать, покинувшую ребенка, никогда.
– Добрый вечер, няня, – сказала Фелисия. – Как Порция?
– Такое волнение не пойдет ей на пользу. Она будет плохо спать ночью, помяните мое слово. Мне придется вставать и готовить ей теплое молоко. Может быть, вам лучше повидаться с ней за завтраком…
– Я должна сегодня вечером уехать, няня. Я смогла вырваться всего на полдня, понимаете. У нас с мистером Вейном напряженные репетиции. – Ей было неприятно оправдываться перед няней, учитывая, что это все равно было бессмысленно.
Няня насупилась, неодобрение сквозило в каждой черточке ее лица.
– Как вам будет угодно. Порция, дорогая! Твоя мама здесь.
Дверь открылась, и из-за нее выглянула Порция. При виде матери она сразу недовольно надулась. Фелисия почувствовала привычное сочетание страстной любви и глубокого раздражения из-за явного нежелания дочери быть более обаятельной. Она улыбнулась и раскрыла ей свои объятия, но девочка, подросшая и окрепшая, бросилась к Гарри и обняла его.
– Будь умницей, поцелуй свою маму, – сказал он. Порция с такой неохотой подчинилась, что Фелисии захотелось заплакать.
Она посмотрела на Гарри, ожидая увидеть на его лице выражение триумфа – но то, что она увидела, было выражением такой глубокой и несомненной любви, которая превратила злого совратителя ее детства в совершенно другого, более мягкого человека.
Гарри всегда говорил ей, что больше всего в жизни ему хотелось иметь ребенка. Вместо этого он взял ее как женщину – но по иронии судьбы именно она дала ему ребенка, о котором он мечтал.
Она молча кивнула ему головой в знак согласия на опекунство.
В машине всю дорогу домой она плакала.
– У тебя какой-то тоскливый вид.
– Почему «тоскливый», интересно? Почему и в песнях всегда поют о тоске? Может быть, лучше сказать «печальный»? Хотя, пожалуй, мне действительно тоскливо.
– В чем дело?
– Вчера я ездила в Лэнглит повидать свою дочь. Этот визит меня расстроил.
– От детей всегда одни неприятности.
– Я запомню этот перл мудрости.
– Не язви, Лисия. Мне жаль, что у тебя был неудачный день, но я в этом не виноват.
Фелисия перевернулась на живот и, посмотрев на часы, убедилась, что ей еще можно не торопиться. Она не жаждала вновь увидеть Робби, тем более после шести часов непрерывных репетиций, большую часть которых они провели в спорах друг с другом. Его, казалось, волновало лишь, как его примут в гриме Отелло, а о ее игре он совершенно не думал. Но хуже всего: всякий раз, когда она прикасалась к нему, он отстранялся, будто она была прокаженной. Конечно, она понимала, что это было удачной находкой, направленной на то, чтобы показать зрителям, как неприятен Отелло любой физический контакт с Дездемоной, которой он больше не верил, как отвратительно ему любое напоминание о чувственной страсти, которое она в нем пробуждала, потому что Яго удалось отравить его подозрениями. Но в то же время реакция Робби казалась ей необдуманной, даже спонтанной. Она заметила, что он отстраняется, когда бы она ни приблизилась к нему. В конце концов она начала отчаянно цепляться за него, что было совершенно не в характере Дездемоны, и репетиция скоро превратилась в сцену скандала, разыгранную в присутствии публики: красного от смущения Тоби Идена и излучающего злорадство Гиллама Пентекоста. Фелисия не могла себе представить, как они смогут сыграть премьеру через три дня.
Она перевернулась и обняла Марти, чувствуя успокаивающую надежность его мускулистого, пока еще не слишком знакомого тела. Быть с ним в постели было все равно что путешествовать по незнакомой стране, ландшафт которой еще предстояло изучить. Она постоянно трогала его, не столько в порыве страсти, сколько из любопытства, будто искала в нем часть себя.
– Марти, – сказала она, – лучше заткнись и трахни меня, пожалуйста.
Удивительно, подумала она, но Марти Куик разбудил в ней такую стерву и дрянь, как никто другой. Но самое удивительное было то, что он не мог скрыть, как ему это не нравится. Изысканные женщины в постели не выражаются как шлюхи.
Фелисия считала, что Марти по-своему был романтиком, искренне верящим в изначальную чистоту и невинность женщин, которые он, конечно же, хотел разрушить – и все это несмотря на то, что он был женат, по его собственному выражению, «на самых крутых потаскухах по эту сторону тюремной решетки» и имел бесчисленные любовные связи.
Она заметила, что разговаривает с ним с той самой презрительной интонацией светской дамы, которую он называл «высокомерной» и которая вовсе не была ей свойственна. В какой-то мере Марти сам напрашивался на это – он хотел, чтобы она вела себя как надменная английская аристократка, которая презирает его и не скрывает этого, но в то же время не может обойтись без секса с ним. Фелисия понимала, что она играет с огнем, но это ощущение опасности было частью того, что в первую очередь привлекало ее в любовной связи с Марти Куиком. Она не сомневалась, что если она его спровоцирует, он может нанести ей ответный удар огромной силы, но она не знала, где та грань, за которую она не должна переступать, чтобы этого не произошло, и поэтому постоянно его испытывала. Это было все равно что дразнить медведя, но она уже не могла остановиться.
