Но все ж… — Он снова понизил голос и наклонился к моему уху: — я еще держусь. Девушки девушками, но и кроме них есть кое — что на этом свете. Скажу по секрету: люблю провести времечко в компании знатных сеньоров — подале от любопытных глаз. Тут главное, понятно, осторожность, ведь все мы люди почтенные, и ежели в Севилье прознают про наши забавы, скандала не миновать! Но мы действуем с оглядкой: из дома выходим поужинавши, будто наше братство устраивает ночные молитвы, и у верного человека, где имеется просторное подземелье, закипает такое! Женщины, карты, вино… И будь уверен! Мы зовем не шлюх каких, а дам благородных, тех, что живут в нужде и нашими милостями перебиваются. Вот бы и тебе заглянуть туда нынче ночью… За кого другого я бы не поручился, а за тебя…

Я молчал. Он взглянул на меня.

— Что с тобой, мальчик?

— Я думаю, что, не повстречайся я с вами, мог бы сделаться святым.

— Ба! Все эти сказки про святость — для недоумков. Возьми тех же священников: проповедуют одно, да делают другое. И кое — кто из них заглядывает на наши пирушки, тайком, само собой. А послушал бы ты, как насмехаются они над набожными людьми!

Тут появился слуга, Дон Гонсало оборотился к нему, и вопрос его походил на пушечный залп:

— Ну что тебе?

— Сеньора дуэнья просит вас на минутку подняться в верхние покои.

— Ладно! — прорычал он, а когда слуга скрылся, бросил: — Подожди немного. Пойду погляжу, что ей надо, а заодно и оденусь.

Он удалился огромными шагами. Я смотрел ему вслед и думал: “Ты приговорен к смерти”. Прошло немного времени. Я поднялся и снова стал любоваться цветами. Но вдруг услыхал, как за спиной моей приоткрылось окно и кто — то позвал меня.

Я приблизился. И с трудом разглядел женскую фигуру, укрывшуюся за решетчатой ставней.

— Эй, Дон Хуан, послушайте!

Я отвесил незнакомке поклон.

— Не тратьте время на церемонии. Нынче ночью, в десять, к вам явится дуэнья. Следуйте за ней и не задавайте вопросов.

Окно мягко захлопнулось. Не знаю, заметила ли она мою улыбку.

Я сопроводил Командора до церкви, и, прощаясь, мы условились, что в один из вечеров он возьмет меня с собою и что я дам ему знать, как только надумаю принять приглашение.

— Но потихоньку, понятно? Чтоб не прознали слуги или приятели. Такие вещи делаются украдкой. Главное, сынок, репутация, ведь люди глупы, а безупречная репутация — это, в первую голову, почитание обычаев, соблюдение приличий. Станешь вести себя как подобает мужчине — тебя обольют помоями. Но кто, как баба, всякий день ходит к мессе да молится, да соблюдает пост, а остаток времени проводит в раздумьях и покаянии, того превозносят до небес. Вот и надо быть похитрее, надо ловчить и жить напоказ. По светлу — в церковь, затемно — поразвлечься.

— Но, Командор, разве в том, что вы мне предлагаете, нет греха?

— Ба! — прогромыхал он. — Для грехов — то имеется у нас в душе отличнейшая кладовая, каждый год в Святой четверг мы ее очищаем от хлама, да только потом она заново наполняется.

— А если нагрянет смерть?

— Священник все уладит; а не окажись поблизости священника, молвим “Господи!” — и полный порядок.

Я немного побродил по Севилье и ближе к полудню отправился домой. Я велел позвать Мариану. Она явилась веселая, но глядела по сторонам, да и на меня тоже, с легким испугом.

Я спросил:

— Ты умеешь танцевать?

— А как же!

— Почему же “а как же”?

— Да ведь в нашем ремесле без этого нельзя…

— Не смей впредь поминать свое ремесло, забудь о нем: такова моя воля — ты больше не шлюха. Что тебе нужно для танца?

— Музыка и кастаньеты.

Лепорелло отправился на поиски музыкантов и кастаньет. Стол был накрыт, на нем явились мясные закуски и сладости. Я отказался от мяса — из уважения к посту — и попросил принести овощей. Я наслаждался едой, пил вино, и смотрел, как танцует Мариана. Она делала это на старинный манер, все искусство ее сосредоточилось в движениях головы, рук и ног, а само тело оставалось почти недвижным. Кастаньеты звучали глухо, она безоглядно отдавалась ритму гитары. Танец ее был сама сдержанность — медленный, безупречно целомудренный, и длился довольно времени, чтобы я успел покончить с овощами. и фруктами. Когда дело дошло до сладостей, гитарист словно переродился, тело Марианы оживилось, и она запела — голосом чуть резким и хрипловатым, но красивым:

Мне больше нравился первый танец, подумал я, там движения были благороднее, хоть и беднее. Теперь же вихрем завивались юбки, мелькали голые ноги, и зрелище это заставило меня обратиться мыслями к женскому телу, которое теперь, казалось, готово было сыграть совсем не ту роль, что минувшей ночью.

— Девчонка похожа на спелую вишенку, — шепнул Лепорелло, не сдержавшись.

Я велел ему умолкнуть. Мариана стучала каблучками, летала туда — сюда, кружилась и непрестанно поглядывала на меня. Теперь кастаньеты звучали призывно, и сигнал их повторялся с каждым разом все настойчивей. Как — то незаметно, против моего желания, кровь моя заиграла; я больше не думал о женском теле и сокрытой в нем тайне, моя правая нога начала слегка пританцовывать. Мариана, словно пламя, горела все ярче, и жаром обдавало всех, кто находился рядом: ее бешеные юбки заполнили собой всю залу. Лица присутствующих переменились, ноги сами пришли в движение, потом и кисти рук, руки, тела, будто у всех у нас, здесь собравшихся, была одна душа, одна воля. Тут один из слуг, не стерпев, пустился в пляс. Он щелкнул пальцами и встал лицом к лицу с Марианой. Гитарист играл неистово, он обнимал инструмент, как обнимают женщину, и, казалось, вот — вот примется осыпать гитару поцелуями. Скоро в комнате остался только ликующий и привязчивый ритм, ритм и пламя, жаркий огонь, кастаньеты и перебор гитарных струн… И души наши кинулись в этот огонь… Пока не лопнула с жалобным стоном первая струна. Волшебство тотчас рассеялось, и все будто окаменели.

— Словно ангел пролетел, — заметил я.

И ровно в этот миг явился слуга с известием, что меня желает видеть Дон Мигель Маньяра. Я пошел туда, где ожидал меня гость.

Посреди залы, в профиль к свету, скудно пробивавшемуся сквозь жалюзи, стоял некий господин. Увидав меня, он подался вперед и простер ко мне руки — будто олицетворяя собой напоминание о смерти.

Я поклонился и указал ему на кресло.

— Добрый день, сеньор.

Он воздел руки к небесам.

— Сын мой!

Голос его срывался, жест был театральным, и вообще он переигрывал.

— Что — то стряслось?

— Сын мой! Тело батюшки твоего еще трепещет, по крайне мере, пожирающие его черви доподлинно