— Этого еще недоставало! — заявила она. — Господин Вотрен сказал господину Эжену: «Давайте объяснимся!» Потом он взял его под руку, — и вот они идут по нашим артишокам!

В это мгновенье появился Вотрен.

— Мамаша Воке, — сказал он улыбаясь, — не пугайтесь; сейчас под липами я попробую свои пистолеты.

— О господин Вотрен, за что хотите вы убить Эжена? — сказала Викторина, всплеснув руками.

Вотрен отступил на два шага и некоторое время смотрел на Викторину.

— Вот так история! — воскликнул он шутливо, заставив покраснеть бедную девочку. — А правда, этот молодой человек очень мил? — добавил он. — Вы навели меня на мысль, прелестное дитя. Я осчастливлю вас обоих.

Госпожа Кутюр взяла свою воспитанницу под руку и увела, сказав ей на ухо:

— Слушайте, Викторина, сегодня я вас не узнаю.

— Я не хочу, чтобы у меня стреляли из пистолетов, — заявила г-жа Воке. — В такой час все соседи всполошатся, да и полиция пожалует.

— Ну, тихо, мамаша Воке, — ответил Вотрен. — Ля-ля, прекрасно, мы пойдем в тир.

Он присоединился к Растиньяку и дружески взял его под руку.

— Если я докажу вам, — сказал он, — что на тридцать пять шагов всаживаю пулю в туза пик пять раз подряд, то это не убавит вашей прыти? На мой взгляд, вы малость бесноваты и дадите убить себя, как дурак.

— Вы уже на попятный! — ответил Эжен.

— Не выводите меня из терпения, — предостерег Вотрен. — Сегодня не холодно, пойдем сядем вот там, — предложил он, указывая на зеленые скамейки. — Тут никто нас не услышит. Мне нужно потолковать с вами. Вы юнец хороший, и я не хочу вам зла, ведь я вас люблю, честное слово Обма… (тьфу, черт!)… честное слово Вотрена. За что я люблю вас, я вас скажу потом. А пока что я знаю вас так, точно сам вас создал, и докажу вам это. Положите ваши мешки сюда, — добавил он, указав на круглый стол.

Растиньяк положил деньги на стол и сел, сгорая от любопытства, разожженного до предела внезапной переменой в обращении человека, который только что хотел его убить, а теперь выставлял себя каким-то покровителем.

— Вам очень хотелось бы узнать, кто я, чем занимался прежде, что делаю теперь, — начал Вотрен. — Мой мальчик, вы слишком любопытны. Только спокойно, вы услышите немало всякой всячины! Мне не повезло. Выслушайте, а говорить будете потом. Вот вам моя прежняя жизнь в трех словах. Кто я? Вотрен. Что делаю? Что нравится. И все. Хотите знать мой характер? Я хорош с теми, кто хорош со мной или кто мне по душе. Им все позволено, они могут наступать мне на ногу, и я не крикну: «Эй, берегись!» Но, черт возьми, я зол, как дьявол, с теми, кто досаждает мне или просто неприятен! Надо вам сказать, что для меня убить человека все равно что плюнуть. Но убиваю, только когда это совершенно необходимо, и стараюсь сделать дело чисто: я, что называется, артист. И вот, каков я есть, я прочел «Воспоминания» Бенвенуто Челлини, да еще по-итальянски! Это был сорви-голова, он-то и научил меня подражать провидению, которое нас убивает и так и сяк, но, кроме этого, он научил меня любить прекрасное во всем, где только оно есть. А разве не прекрасна роль, когда идешь один противу всех и у тебя есть шансы на удачу? Я много размышлял о современном строе вашего общественного неустройства. Дуэль, мой мальчик, — детская забава, дурость. Когда один из двух живых людей должен сгинуть, только дурак отдаст себя на волю случая. А дуэль? Орел или решка! И только. Я всаживаю в туза пик пять пуль подряд, пуля в пулю, да еще на тридцать пять шагов! Имея такой талант, можно быть уверенным, что уложишь своего противника. И что же, я стрелял в одного человека на двадцать шагов и промахнулся. А мой чудак не держал в руке пистолета ни разу в жизни. Пощупайте! — сказал этот необыкновенный человек, расстегивая жилет и обнажая грудь, мохнатую, как спина медведя, поросшую какой-то противной буро-рыжей шерстью; затем вложил палец Растиньяка в ямку на своей груди и добавил: — Это тот самый молокосос подпалил мне мех, но тогда я был младенцем ваших лет, двадцати одного года. Я еще верил кое во что, в женскую любовь, в кучу глупостей, во что и вам предстоит влипнуть. Могло случиться, что мы бы с вами подрались, не так ли?! Возможно, что вы убили бы меня. Допустим, я лежу в могиле, но куда деваться вам? Пришлось бы удирать в Швейцарию, проедать папенькины деньги, а их нет. Я освещу вам ваше положение и сделаю это с высоты своего превосходства, потому что я разобрался в земных делах и вижу в жизни только два пути: тупое повиновенье или бунт. Я лично не подчиняюсь ничему, ясно? А знаете ли вы, что нужно вам при вашем теперешнем размахе? Миллион — и как можно скорее, а то мы с нашей головушкой можем совершить прогулку до сетей Сен- Клу,[46] чтобы удостовериться, есть ли высшее существо. Этот миллион я вам дам. — Вотрен сделал паузу, глядя на Эжена. — Ага! Вы смотрите уже приветливее на милого дядюшку Вотрена. Услыхав слово «миллион», вы стали похожи на молодую девушку, которой сказали: «сегодня вечером», и она прихорашивается, облизываясь, как кот на молоко. Очень хорошо. Значит, пошли? Рука об руку! Вот вам, юноша, ваше наличие. Там, в провинции, у нас есть папа, мама, старая тетя, две сестры (восемнадцати и семнадцати лет), двое братишек (пятнадцати и десяти лет), таков список всей команды. Тетка воспитывает сестер. Кюре дает уроки латыни обоим братьям. Семья питается не столько белым хлебом, сколько похлебкой из каштанов, папаша бережет свои штаны, у мамаши — от силы одно платье для зимы и одно для лета, а сестры ходят в чем придется. Я знаю все, я был на юге. Так обстоит дело и у вас; если вам высылают тысячу двести франков в год, значит землишка ваша дает не более трех тысяч. У нас есть кухарка, есть слуга, — надо же соблюсти внешнюю пристойность: папаша, как-никак, барон. А что касается нас лично, то у нас есть честолюбие, есть родственники Босеаны — а ходим мы пешком; жаждем богатства — а нет ни одного су: едим стряпню маменьки Воке — а любим роскошные обеды в Сен- Жерменском предместье; спим на дрянной койке — а желает приобрести особняк! Ваших стремлений я не порицаю. Иметь честолюбие, дружочек мой, дано не каждому. Спросите женщин, каких мужчин они предпочитают, — честолюбцев. У честолюбцев хребет крепче, кровь богаче железом, сердце горячее, чем у других мужчин. А женщина в расцвете своей жизни чувствует себя такой счастливой, такой красивой, что предпочитает всем мужчину огромной силы, не страшась, что он ее может сломать. Я перечислил ваши пожелания, чтобы задать вам один вопрос. Вопрос такой: у нас аппетит волчий, зубки острые, что же делать, как нам добыть провизии в котел? Прежде всего нам нужно проглотить Свод законов; это невесело и ничему не учит, а надо. Пусть так; мы делаемся членом суда, а затем председателем уголовного суда, и тогда мы выжигаем С. К.[47] На плече несчастных, которые лучше нас, ссылаем их на каторгу, доказывая богачам, что они могут спать спокойно. Все это не забавно, да и канительно. Сперва маяться года два в Париже, только поглядывать на сладенькое, отнюдь не трогая, хотя мы его очень любим. Всегда желать и никогда не удовлетворять своих желаний — дело утомительное. Будь вы малокровны, с темпераментом моллюска, вам было бы нечего бояться; а то кровь у вас львиная, бурливая и вожделение такое, что хватит на двадцать глупостей за один день. Вы погибнете от этой пытки, самой ужасной, какая только есть в аду у бога. Допустим, что вы благоразумны, пьете молоко и сочиняете элегии; тогда, после многих неприятностей и таких лишений, что и собака взбесится, вам с вашим благородством придется начинать товарищем какого-нибудь негодяя прокурора в захолустном городишке, где правительство швырнет вам тысячу франков жалованья в год, а это все равно, что плеснуть супа догу мясника. Лай на воров, защищай богатого, посылай на гильотину смелых духом. Премного обязан! Если у вас нет покровителей, вы так и сгниете в вашем провинциальном трибунале. К тридцати годам вы будете судьей на жалованье в тысячу двести франков, если, конечно, еще раньше не выкинете судейскую мантию ко всем чертям. Лет сорока вы женитесь на дочери какого-нибудь мельника и обеспечите себя доходом в шесть тысяч ливров. Вот спасибо! Имея покровителей, вы тридцати лет станете провинциальным прокурором с окладом в тысячу экю и женитесь на дочке мэра. Если вы пойдете на небольшие подлости в политике, вроде того, что на избирательном листке будете читать Виллель вместо Манюэль [48] (фамилии их рифмуются, стало быть совесть может быть покойна), тогда вы в сорок лет будете генерал-прокурором и можете стать депутатом. Заметьте, милое дитя, что в нашей совести мы понаделали прорех, что пережили двадцать лет всяких огорчений, терпели тайную нужду, а наши сестры превратились в старых дев. Имею честь еще заметить, что на всю Францию только двадцать генерал-прокуроров, а жаждущих попасть на это место двадцать тысяч, и среди них встречаются мазурики, готовые продать свою семью, чтобы подняться на одну зарубку. Если такое ремесло вам не по вкусу, посмотрим на другое. Не хочет ли барон де Растиньяк стать адвокатом? О! Замечательно! Надо томиться десять лет, тратить тысячу