последствий. Машина все еще стояла у края тротуара, и в ней сидела ваша сестра. Когда дверь дома открылась, из нее вышел не Фабьен, а его жена и большими шагами направилась к машине. Вероятно, она была вне себя, если устроила такой скандал на улице. Ведь она хорошо воспитана. Она открыла дверцу и начала говорить. Эктор не видел вашу сестру, спрятавшуюся в темноте. Но вдруг госпожа Фабьен схватила ее за руку и силой вытащила из машины.

Мелани перевела дух и продолжала:

— Госпожа Фабьен повысила голос. Ваша сестра тоже принялась кричать. Возле них останавливались прохожие, и стали шевелиться занавески на окнах. Можете не сомневаться, сейчас весь город говорит об этом. И долго еще будет говорить! Фабьен предусмотрительно не выходил из дома, а обе женщины ругались, как базарные торговки. В конце концов госпожа Фабьен схватила меховое манто вашей сестры — оказывается, купил его ее муж, — бросила на землю, в грязь, и стала топтать ногами. Люди стеснялись подойти ближе, а Эктор, который снабжает продуктами Фабьена, застыл на пороге лавки.

«Может быть, они и поцарапали друг друга, — сказал он мне, — но я не уверен, все происходило в темноте».

В конце концов ваша сестра ушла без манто, держась у самых стен домов, в то время как жена врача вернулась к себе домой, громко хлопнув дверью.

Я знаю характер Фабьена и уверена, что он бросит вашу сестру. Уж очень она подпортила ему репутацию. Прежде чем вы подниметесь, я хотела бы вам посоветовать, чтобы вы не давали себя дурачить. Я чувствую, она теперь надеется прицепиться к вам. Это нас не касается, мой милый. Вы очень славный молодой человек, очень мужественный. Я начинаю понимать вас. Вы хлебнули свою долю несчастий. Сейчас люди ничего против вас не имеют, но если у вас будет что-нибудь общее с этой девицей… Я не хотела бы огорчать вас, но должна сказать откровенно: в этом случае я не смогу держать вас в своем доме. Женщинам такого типа нет места «У трех голубей». Они, видите ли, повсюду сеют зло. Ну ладно! Вы оказались смелым. Вы даже не плакали. Ольге сейчас придется закончить накрывать на столы. Ведь эти господа не замедлят явиться.

Если хотите послушать моего совета, не поднимайтесь к себе сразу. Сначала выпейте в зале рюмочку, потом спокойно поужинайте, будто ничего не произошло. Они не посмеют вам сказать ни слова, хотя все все знают. А если кто-нибудь заговорит с вами об этом, ему уж отвечу я. Что касается вашей сестры, то, когда ее увидите, дайте ей понять, что она уже достаточно взрослая и должна сама устраиваться в жизни и что полезнее ей подышать другим воздухом. Здешний для нее уже не годится. Все станут на сторону госпожи Фабьен, и правильно сделают. Ну, пойдемте теперь со мной. Завтра будет день…

Он неловко пытался улыбнуться в знак благодарности. Прошло лишь несколько часов, а дверь, закрытая недоброжелательной рукой с утра, дала уже ему интуитивно почувствовать, что произойдет катастрофа.

Отдавал ли он себе когда-нибудь отчет в том, что вокруг него жил целый город, который теперь казался ему существом столь же таинственным, сколь опасным. Он еще слышал голос Бурга, который в воскресенье вечером повторял ему любимую фразу отца:

«Я их доконаю!»

Эти слова начинали для него приобретать смысл. «Кого? — недоумевал он. — Доконать кого?» Теперь он понимал, что это могло означать: «Всех».

Но только не м-ль Жермену. Только не Мелани. Даже не бедного Альбера Жамине. Он делал исключения. Он отдавал себе отчет в том, что ему придется производить широкий отбор, а пока он позволял вести себя как ребенка в зал с низким потолком, где старый Пуаньяр, страдавший болями в мочевом пузыре, играл в домино, попивая розовое вино.

— Вы выпьете рюмку, одну-единственную, и останетесь здесь, пока я пойду присмотрю за своими кастрюлями.

Он дошел до того, что стал сомневаться в самом Бурге. От мысли, что сейчас придется подняться наверх, оказаться лицом к лицу с сестрой, его тошнило.

Неужели она действительно осушила целую бутылку? А вдруг она окажется пьяной? Однажды он видел ее в таком состоянии, когда она вернулась очень поздно. Она ходила по комнатам, бросая одежду на ковры, обнаженная, белокожая и белокурая, до того беспутная, до того наглая, что он потом несколько дней не мог на нее смотреть.

В ту ночь она бросала ему грубые слова, насмехалась над ним, потом ее вдруг вырвало. Он пытался накинуть на нее халат, но она его злобно сбрасывала.

Это было, вероятно, самое страшное воспоминание в его жизни. Кто знает? Может быть, даже страшнее, чем вид мертвого отца, лежавшего на полу в аптеке.

Первым в зал пришел молодой человек лет двадцати, Люнель, который работал в лаборатории и столовался в «Трех голубях», а вслед за ним рыжий секретарь суда.

Постояльцы никогда не пожимали друг другу руки, словно договорились. Они произносили «Добрый день» и «Добрый вечер», и каждый садился на свое место у круглого стола. Они передавали друг другу супницу, потом блюда. Люнель чаще всего читал за едой.

Сейчас Алену придется подняться к себе. И вдруг, когда он уже закончил ужин, ему захотелось убежать. Он уйдет, не заходя в свою комнату, ничего не сказав. Он бросится на вокзал и сядет в первый попавшийся поезд, идущий не в Париж, где жила его мать, а в любой провинциальный город.

— Ну как, мой милый мальчик? Мелани положила ему руку на плечо, и он покраснел, как будто она угадала его мысли. Она повторила ему вполголоса:

— Главное, не позволяйте обвести себя вокруг пальца. Пути для отступления не было. За ним следили. Смотрели, как он прошел в коридор, потом направился к лестнице. Он повернул выключатель и уже хотел толкнуть дверь тринадцатого номера, когда из соседней комнаты послышался голос:

— Это ты, Ален?

Он предоставил себе еще одну минуту свободы, остановился и не ответил. Но Корина узнала его шаги. Заскрипели пружины матраца, она встала с постели. Дверь отворилась.

На ней было черное шелковое, все измятое платье с расстегнутым верхом, лицо отекшее, глаза красные, рот перекошен, волосы растрепаны.

— Чего же ты ждешь? Входи! Он был уверен, что Мелани стояла внизу у лестницы и слушала.

Они, наверное, проговорили бы всю ночь, если бы им не помешали. Этот долгий разговор в основном представлял собой монолог его сестры, порой напоминающий безобразную сцену на улице, возле дома Фабьена. Об этом долгом разговоре, об этих часах, когда ему беспрестанно приходилось краснеть, он сохранил четкое и в то же время бессвязное воспоминание.

Даже на следующее утро он мог вспомнить лишь отдельные фразы, как вспоминаются темы или ритмы музыкального произведения, и все это смешивалось в его сознании, некоторые темы возвращались к нему, как надоедливые мотивы, помимо его воли, и прогнать их стоило ему большого труда.

Первое, что он увидел, войдя в комнату, был стоявший на полу мельхиоровый поднос с бутылкой и рюмкой. Бутылка с коньяком была наполовину пуста, и ему показалось, что к рюмке не притронулись, а пили прямо из горлышка. На том же подносе валялись раздавленные, еще тлевшие окурки со следами губной помады, и дымок от них поднимался к висевшей на проволоке электрической лампочке.

Почему ему показалось, что этот номер беднее и менее ухожен, чем его комната? Пол был выложен такими же темно-красными плитками, стены так же выбелены известкой, такое же окно с коротенькой занавеской из цветастого кретона.

Железная кровать была черная, покрывало белое, а оба чемодана Корины, закрытые, стояли в углу. Свою мокрую шляпу она швырнула в другой угол, может, даже в бешенстве топтала ее ногами?

Все это он успел разглядеть за одну минуту, так же как и маленькое распятие и цветную репродукцию «Вечернего звона» Милле. Здесь было теплее, чем у него в комнате, и это ему не просто