— Со мной такого уже три года не случалось.

— Верно. Но ты взрываешься внутренне. Иногда ты вдруг бледнеешь, лицо у тебя застывает, и ты пришел бы в ужас, если бы мог видеть в такой момент свои глаза, сверкающие как молния.

— Я держу себя в руках.

— Верно. Но хорошо видно, чего тебе это стоит, и порой я даже предпочел бы, чтобы ты, как раньше, спускал пары.

Они подошли к двери. Такие обеды, когда они оставались вдвоем и много, гораздо больше, чем за целую неделю, разговаривали, случались нечасто.

А вот получил ли каждый удовлетворение? В их глазах читалась не радость, а, напротив, известная серьезность.

— Счастливо, сын.

Пропуская Андре вперед, отец на мгновение, словно невзначай, почти как Франсина, положил ему руку на плечо.

— Кстати, я сейчас увижу Франсину.

— Ты едешь в Ниццу?

— Она приезжает в Канн к подружке, отца которой, доктора Пуатра, ты, должно быть, знаешь.

— К Эмилии?

— Ты и ее знаешь?

— Пуатра лучший кардиолог на побережье.

— В понедельник утром Эмилии делают операцию аппендицита.

Андре не очень-то хотел вдаваться в подробности, но ему показалось, что отец в обмен на проявленное доверие имеет право на несколько фраз.

— Франсина — замечательная девушка.

Любезность за любезность. В общем, они остались довольны друг другом: такой близости между ними еще не возникало.

— К ужину вернешься?

— Наверняка. Она уезжает шестичасовым.

— Передай привет ее родителям.

Отец помедлил, не зная, пойти ли попрощаться с женой; в конце концов взял с вешалки шляпу и вышел за дверь на крыльцо и залитую солнцем аллею. — Ты часто ходишь сюда?

— Довольно часто, в основном по утрам, если есть свободное время.

На улицах города он тоже предпочитал первые утренние часы, когда наводят чистоту в магазинах и кафе, и нередко перед лицеем заходил на рынок Гамбетты.

Раньше, когда они жили на Эльзасском бульваре, рынок находился напротив их дома, сразу через мостик, и стоило раскрыть окна, как квартиру наполнял запах овощей и рыбы.

Не спеша, словно на воскресной прогулке, они шли вдоль мола, не сговариваясь, останавливались перед каждым судном, долго смотрели на него.

Ему вдруг захотелось подшутить над собой.

— Когда я один, мне случается забывать о времени и, словно передо мной разыгрывается необычный спектакль, я, застыв, смотрю на матроса в шлюпке, который драит белую яхту щеткой и мылом.

— Ты любишь корабли?

— Я без ума от них и знаю их все до одного. Я с первого взгляда вижу, какой ушел, а какой прибыл.

Большинство из них редко выходят в море. Черный кеч[7] , вон там, дальше, принадлежит американскому писателю; его можно увидеть за пишущей машинкой. Он, кажется, знаменит у себя на родине.

Несколько дольше они задержались у огромной, размерами с теплоход, яхты, экипаж которой, без метрдотелей и горничных, насчитывал больше тридцати человек. Каждый год яхта пересекала Атлантику и бросала якорь на Бермудах.

— Завидуешь? Андре задумался.

— Нет! В сущности, я не хочу быть богатым: деньги внушают мне страх.

Но не хочу быть и бедным, хотя…

— Продолжай.

— Трудно объяснить. Временами меня охватывает тоска: отказаться от всего, не иметь никаких обязательств, ничем не быть связанным, ни за что не Держаться…

— Тебе не кажется, что в этом есть что-то от литературщины?

— Разумеется. А твои родители богаты?

— Я сказала бы, что отец зарабатывает достаточно, чтобы мы жили безбедно.

— Вот-вот, это и есть предел моих желаний, при условии, что я не стану рабом комфорта и смогу заниматься любимым делом.

— Отец увлечен своей работой. Если бы еще не куча бумаг, которые приходится заполнять!

— Главное, на мой взгляд, свобода. Как сейчас: можно остановиться здесь или чуть дальше и ни перед кем не отчитываться. А вот и мой рыбачок.

— Ты его знаешь?

— Мы никогда не разговаривали. Сколько лет ты ему дашь?

— Сорок-пятьдесят.

— Пожалуй. Во всяком случае, еще не пенсионер. Он не инвалид, не калека. И на вид вполне здоров.

— Почему ты о нем говоришь?

— Потому что, когда бы я ни пришел сюда, утром или вечером, я почти уверен, что найду его на этом самом месте, между Кормораном и смешным маленьким суденышком с двумя шверцами[8] под нидерландским флагом.

Не знаю, почему он облюбовал именно это место, а не какое-нибудь другое. Ведь здесь столько якорей, что забросить удочку не так-то просто.

Андре поискал глазами поплавок.

— Видишь маленькую красную пробку? Представь себе, что ты часами смотришь на нее в надежде, что она дрогнет и разом уйдет под воду.

— И он что-нибудь ловит?

— Никогда не видел, чтобы он хоть что-то поймал.

Но странно: его увлечение заразительно. Бывает, я минут пятнадцать стою рядом с ним и тоже волнуюсь, когда пробка начинает подрагивать.

И не я один. Иной раз нас собирается трое или четверо. На краю мола есть еще один рыбак, но тот человек серьезный: он ловит на спиннинг и вытаскивает довольно крупную рыбу.

— Ты и за ним наблюдаешь?

Неужели она мило подсмеивается над ним? Он не пытался скрыть от нее свои недостатки, причуды, ребячество. Действительно, порой он вел себя по-детски, несмотря на атлетическое сложение и серьезность в учебе. С ней он чувствовал себя счастливым, но ему в голову не приходило ухаживать — он не видел в ней женщину.

— Странный ты парень, Андре!

— В чем?

— Во всем. Иногда тебе можно дать все двадцать, а порой ты ведешь себя, как один из моих братьев. Хотелось бы мне, чтобы братья были похожи на тебя!

— Потому что они забавляли бы тебя?

— Да нет же, не придирайся. Просто я чувствовала бы себя уверенней.

— Ты и так чувствуешь себя уверенно — с родителями.

Он вспомнил о телефонном звонке накануне вечером, о Буадье в своем кабинете, о матери, вернувшейся из кухни в гостиную и усаживающейся рядом с Франсиной.

— Кому звонишь?