Монпарнас. А тут еще сестра выскочила замуж в семнадцать лет и уехала в Марсель…

Андре знал: даже если это правда или полуправда — все равно она приукрашена и тенденциозна. Рассуждая о детях, которых она якобы хотела иметь, чтобы у него были так недостававшие ему братья и сестры, она всегда повторяла:

— Не моя вина, если…

Слова были тщательно подобраны. Иначе говоря, виноват отец.

Вставая из-за стола, она вздохнула:

— Видишь ли, Андре, есть вещи, которые ты сможешь понять, только когда женишься и у тебя будут свои дети!

Она Наклонилась и поцеловала его, что было не в традициях семьи. — Я предпочла бы остаться с тобой, чем куда-то идти. Только, боюсь, ты быстро устанешь от меня.

— Не устану, но мне надо заниматься.

— Знаю-знаю.

Тем же голосом она говорила и раньше, три-четыре года назад, когда по вечерам — он уже лежал в постели — заходила к нему в комнату.

В такие дни она, видимо, ссорилась с мужем. Он помнил молчаливые ужины, красные глаза матери, ее нервозность, подчеркнуто бесстрастное лицо, частые отлучки отца. И ему казалось, что он задыхается.

И когда она вот так же склонялась над его кроватью или ложилась рядом с ним, от нее пахло вином, а то и чем-нибудь покрепче.

— Ты не чувствуешь себя несчастным, малыш?

— Да нет, мама.

— И тебе не хотелось бы, чтобы у тебя были другие родители?

Ему хотелось спать. Подобные сцены омрачали весь следующий день. Часто по ночам его мучили кошмары, но позвать родителей он не решался.

Наивный, он задавался вопросом: такие же ли они, как другие отцы и матери, все ли у них так же, как в прочих семьях?

— Ты действительно считаешь себя счастливым?

— Конечно, мама.

— Я так люблю тебя, дорогой мой мальчик! Ты — единственный смысл моей жизни. Все, что я делаю, — позже ты это поймешь — я делаю только для тебя.

— Да, мама.

— Я не сержусь на твоего отца. Он мужчина, а мужчины…

Случалось, она плакала, и когда слеза падала на щеку ребенку, стереть ее он не решался.

— Что ты думаешь обо мне, Андре? Я хорошая мать?

— Да, мама.

— Даже если не уделяю тебе много внимания? Я так хочу всегда быть веселой, беззаботной, чувствовать себя твоим товарищем, другом, играть с тобой как сестра, а не стареющая женщина.

Она не знала, что в глазах у него вставало спокойное, почти невыразительное лицо отца, лицо смирившегося мужчины, который терпеливо несет свой крест и устроил себе на антресолях уголок и убежище. Он не мог сказать точно, когда все это началось. На старой квартире, на Эльзасском бульваре, они время от времени приглашали на ужин какую-нибудь супружескую пару, почти всегда приятеля-врача с женой, и по вечерам, лежа в постели, он слышал журчание мирной беседы, изредка прерываемой смехом, чувствовал запах коньяка, который подавали в рюмках с золотым ободком.

После переезда на виллу, в самом начале, бывали вечера и пошумнее, когда собиралось пять- шесть пар, допоздна танцевавших под патефон.

Но этот огонек потихоньку угасал. Вечеринки устраивались все реже, приглашенных становилось все меньше — лишь два-три ближайших друга, да и те потом перестали ходить. И родители по вечерам сидели дома, разве что раз в месяц выбирались в кино на Антибскую улицу.

Андре поднялся в мансарду, где попытался углубиться в задачу, условие которой медленно переписал: определить функцию от a=x2+y2 и вычертить график.

Но сосредоточиться никак не удавалось.

— Ты у себя, Андре?

— Да, мама.

— Не спустишься попрощаться со мной? В желтом, очень открытом платье для коктейля и норковой накидке, она стояла на площадке; уже за пять ступенек от нее несло духами.

— Я не очень страшная?

— Ты великолепна.

Он так не думал. Он едва на нее посмотрел.

— Спокойной ночи, дорогой.

— Приятного вечера, мама.

— Если отец вернется до того, как ты ляжешь спать, пожелай ему от меня спокойной ночи. Я все- таки надеюсь вернуться не слишком поздно, но с Наташей никогда не угадаешь…

Услышав, как закрылась дверь и колеса заскрипели по садовому гравию, он облегченно вздохнул: наконец-то один. И тут зазвонил телефон. В доме было два аппарата: в спальне родителей и в гостиной. До спальни было ближе, но Андре кубарем катился вниз, где Ноэми уже сняла трубку.

— Алло!.. Да, здесь. Да вот и он. Передаю трубку.

— Меня?

Он не мог поверить: ему никогда не звонили. Наверно, кто-нибудь из класса забыл в лицее тетради или у кого-то не получается задача.

— Алло!.. Кто это?

И голосом, заставившем Ноэми остановиться, выдохнул:

— Франсина?

Еще ни разу он не слышал ее голоса по телефону и удивился, какой он серьезный и нежный. Фоном ему служила доносившаяся из трубки музыка.

— Не помешала?

— Нет.

— Что ты делал?

— Собирался идти в мансарду заниматься.

— Чем?

— Математикой.

— У тебя все в порядке?

Он помрачнел: ему вдруг показалось, что она звонит, желая убедиться, не слишком ли он расстроился из-за встречи с матерью. Он не хотел, чтобы его жалели, чтобы кто-то, даже Франсина, лез ему в душу. Догадалась ли она по его молчанию, что, сама того не желая, задела его.

— Знаешь, зачем я звоню?

— Нет.

— Что ты делаешь завтра около пяти?

— Завтра суббота? На пять часов у меня нет никаких планов.

— Я буду в Канне. Хочу повидать Эмилию, дочку доктора Пуатра. Знаешь такого? Он кардиолог.

— По-моему, его знает отец.

— В следующий понедельник Эмилию должны оперировать по поводу аппендицита, и она страшно трусит. Вот, чтобы подбодрить ее, я и приеду рассказать ей о своей операции.

— Тебя оперировали?

— Два года назад. Если ты свободен, я останусь у нее часов до пяти, и у нас еще будет время до моего отъезда.

— Ты сейчас слушаешь «Erne kleine Nachtmusik»[6]?

— Да.