все было по-другому. С тех пор порядки ужесточились.

Я сдаю комнаты, как и сказано в объявлении. Сдаю их не обязательно на месяц и не требую, чтобы клиенты оставались здесь на всю ночь.

Мне безразлично, если через час-другой они уходят, и я не требую от них предъявления брачного свидетельства. Что же касается на все готовых девиц, то с этим давно покончено — здесь их нет.

— Понятно.

— Следовательно, если ваша подружка приходила сюда, значит, она была не одна, поверьте. Мужчины частенько не хотят показываться на улице вместе с партнершами или же считают, что те одеваются слишком долго. Когда это было?

— На прошлой неделе. Не помню точно. Пятница или суббота.

— Днем?

— Около половины шестого.

— Ну что вам сказать? Вы человек холостой, и речь идет не о вашей жене. В таком возрасте надо смириться.

— Благодарю вас.

— За что? Я еще ничего для вас не сделала. Вы очень сердитесь на нее?

Собираетесь продолжать с ней?

— Не знаю… Конечно нет.

— Что ж, когда встретите другую, приводите ее сюда, если надумаете.

Ну а не найдете, я подскажу вам адреса двух-трех баров, где достаточно хорошеньких девушек, готовых утешить вас.

— Спасибо. Мне пора возвращаться в Канн.

— Я и забыла, что вы не из Ниццы. Студент?

— Готовлюсь к экзаменам.

— В таком случае желаю удачи!

Она улыбалась не без иронии и умиления, почти как Франсина, когда он заказывал молоко с двумя шариками мороженого.

— Спасибо. Еще раз извините.

Она не сразу закрыла за ним дверь, а смотрела, пока он спускался до второго этажа. Он торопился выйти на улицу, почувствовать, как вокруг кипит жизнь, как она проникает в каждую его пору.

Через полчаса из школы — совсем недалеко отсюда должна выйти Франсина. Интересно, какой у нее сейчас урок и в каком из классов здания, так непохожего на настоящую школу?

Можно, конечно, не спеша пройтись по Английскому бульвару и подождать ее у выхода, как накануне, но теперь уже не играя комедию.

Нет, он не хотел встречи с ней. Во всяком случае, не сегодня. Вдруг она догадается, что у него на душе, хоть он и не делал трагедии из случившегося.

Зачем драматизировать ситуацию? Так бывает со многими юношами и девушками его возраста.

Если бы ему рассказали о каком-нибудь приятеле, мать которого сделала то же самое, Андре, конечно, проворчал бы, пожимая плечами:

— Ну и что?

Действительно, ну и что? Разве его это касается? С какой стати он должен интересоваться жизнью своих родителей, их положением, помыслами, радостями, заботами, недостатками или даже неблаговидными поступками?

Еще совсем маленьким он — вероятнее всего, безотчетно — очертил себя защитным кругом, из которого его вывел только случай. Так что винить ему приходится теперь лишь самого себя и свое любопытство, которое не сумел обуздать.

Он возвращался в Канн. Сейчас он заберется к себе в мансарду и, прежде чем сесть за работу, четверть часа, до полного изнеможения, будет упражняться с гантелями под самые шумные пластинки.

В доказательство того, что он ничуть не огорчен, Андре, мчась по залитой солнцем дороге и проскальзывая между машинами, заранее выбирал пластинки, которые будет слушать, и радовался, предвкушая удовольствие.

— Дома никого, Ноэми?

Он вошел в столовую — ни души. На столе три прибора. Не оказалось родителей и в гостиной. В доме стояла тишина.

— Ваша мать наверху, а господин Бар еще не вернулся.

Уже половина девятого, а ведь отец почти никогда не опаздывает. По привычке Андре приподнял крышку кастрюли и с удовольствием понюхал рыбный суп. Он любил вкусно поесть. Еще совсем недавно Ноэми гоняла его с кухни за то, что он пробовал все подряд.

Он и теперь лазил по кастрюлям, но когда перерос служанку на целую голову, она стала смотреть на него как на мужчину и больше не осмеливалась ворчать.

Он не знал, куда приткнуться, и, напрасно простояв у окна в ожидании отца, решил подняться наверх.

В спальне родителей никого не было. Он старался не заходить сюда: он почему-то чувствовал себя здесь неловко, особенно когда родители были в постели. Еще совсем маленьким он не любил их запах.

Светло-голубые стены, белая мебель, розовое атласное покрывало под цвет виллы. Скорее комната одинокой женщины, а не супругов; Андре с сожалением вспоминал старую ореховую спальню на Эльзасском бульваре.

Казалось, со времени переезда на виллу как-то изменилось все, даже настроение родителей.

— Мама, ты где?

— Здесь, Андре.

В будуаре, тоже в голубых тонах, с шезлонгом и двумя глубокими креслами, покрытыми блекло- розовым атласом, она, одетая по-домашнему, причесывалась перед туалетным столиком, который купила в специализированном магазине на Антибской улице уже после знакомства с Наташей.

Столик явно в Наташином вкусе. Андре никогда не был у нее, но не сомневался, что обстановка там такая же, только богаче.

Он уже знал, что вечером мать уходит: на лице крем, сама какая-то взвинченная, руки дрожат, словно боится испортить прическу или плохо накраситься.

— Отец задерживается, — пробурчал он угрюмо.

Ему хотелось есть.

— Он звонил, что не будет ужинать дома. Один из его влиятельных пациентов, господин Уильяме, завтра утром уезжает в Нью-Йорк на три дня раньше, чем предполагал, и хочет чего бы это ни стоило поставить себе мост.

Они знали имена некоторых пациентов, правда очень немногих, самых именитых или самых своеобразных, вроде г-на Уильямса, который построил умопомрачительную виллу в Мужене, а жил там лишь две-три недели в году.

У него был также исторический замок в Ирландии, квартира в Лондоне, еще одна в Нью-Йорке, поместье на Палм-Бич, во Флориде, где на якоре стояла яхта.

— Ты голоден?

— Да.

— Может, начнешь пока без меня? Я скоро.

Он покорно вздохнул.

— Отец сказал, что обойдется сандвичем у себя в кабинете, а мне надо уйти — ты остаешься