Что случилось со мной
Однажды, когда я был далеко на юге, дальше даже новых домов, я решил построить дамбу среди песка и озер в камнях той части побережья. Это был совершенный, спокойный, прозрачный день. Между небом и морем не было границы, любой дымок поднимался вверх прямо. На море был штиль.
Невдалеке, на склоне холма были поля. На одном поле было несколько коров и две большие коричневые лошади. Пока я строил, по дороге около поля проехал грузовик. Он остановился у ворот, развернулся так, что его задняя часть стала видна мне. Я видел в бинокль, как история разворачивалась в полумиле от меня. Двое мужчин вышли из кабины. Они открыли заднюю часть грузовика и сделали наклонный помост от земли в кузов, поставили деревянные стойки, из которых получилась ограда на обеих сторонах настила. Обе лошади пришли посмотреть.
Я стоял в луже, вокруг моих резиновых сапог была вода, я отбрасывал на нее тень. Мужчины пошли на поле, и один из них вел лошадь за веревку на ее шее. Лошадь шла покорно, но когда мужчины попытались завести ее в грузовик по помосту между решеток, она заволновалась и отказалась идти, попятилась назад. Ее друг прислонился к ограде изнутри. Я слышал их ржание, оно медленно растекалось в неподвижном воздухе. Лошадь не хотела идти внутрь. Коровы на поле взглянули и продолжали жевать.
Маленькие волны, прозрачные складки света, тихо накатывались на песок, камень, траву и раковины около меня. В тишине прокричала птица. Мужчины отвели по дороге на боковую дорожку грузовик, а за ним и лошадь. Лошадь на поле ржала и бессмысленно бегала кругами. Мои руки и глаза устали, я отвел взгляд в сторону, на холмы и скалы, идущие в сияющий свет севера. Когда я посмотрел на прежнее место, они уже завели лошадь в грузовик.
Немного побуксовав, грузовик поехал. Одинокая растерянная лошадь, поскакала от ворот к ограде и обратно, сначала за грузовиком, потом от него. Один из мужчин остался на поле вместе с лошадью, и когда грузовик исчез за холмом, он успокоил животное.
Позже по пути домой я прошел мимо поля, где осталась лошадь, она спокойно щипала траву.
Сейчас, в свежее, ветреное, воскресное утро я сижу на дюне за Бункером и вспоминаю свой сон об этой лошади, который я видел прошлой ночью.
После того, как отец сказал мне то, что должен был, и я прошел через недоверие и ярость к ошеломленному пониманию, и после того, как мы походили по саду, выкрикивая имя Эрика, убирая мусор, гася небольшие костры, мы забаррикадировали дверь погреба и пошли в дом, и он сказал мне, почему он сделал то, что сделал, мы пошли спать. Я закрыл на ключ дверь моей комнаты и уверен — он запер свою. Я спал, я видел сон, в котором я вспомнил о лошадях, проснулся рано и пошел искать Эрика. Когда я выходил из дома, я увидел Диггса, едущего по дорожке. Моему отцу придется многое ему рассказать. Я оставил их наедине.
Распогодилось. Ни ветра, ни грома с молнией, только западный ветер, который смел облака к морю, а вместе с ними и жару. Похоже на чудо, хотя более вероятен антициклон из Норвегии. Итак, было ясно и прохладно.
Я нашел спящего Эрика на дюне над Бункером, он лежал головой в качающейся траве, свернувшись как маленький ребенок. Я подошел и сел около него, посидел и произнес его имя, потрогал его плечо. Он проснулся, посмотрел на меня и улыбнулся.
“Привет, Эрик”, — сказал я. Он протянул мне руку и я пожал ее. Он кивнул, улыбаясь. Потом он подвинулся, положил свою курчавую голову мне на колени, закрыл глаза и уснул.
Я — не мистер Франциск Лесли Колдхейм. Я — мисс Фрэнсис Лесли Колдхейм. Вот и разгадка. Тампоны и гормоны предназначались мне.
Когда отец одевал Эрика в платьица, это была, как оказалось, только репетиция. Когда Старый Сол порвал меня, отец увидел идеальную возможность для постановки маленького эксперимента и способ уменьшить — а возможно и полностью исключить — женское влияние на него. Поэтому он начал накачивать меня мужскими гормонами, чем и занимался до сих пор. Вот почему он всегда готовил еду, вот почему то, что я считал обрывком пениса было увеличенным клитором. Отсюда моя бородка, отсутствие менструаций и все остальное.
А тампоны он держал у себя в течение последних нескольких лет на случай, если мои собственные гормоны возьмут верх над теми, которыми он меня кормил. Бромид был для предотвращения полового влечения, возникшего от избыточных андрогенов. Он сделал фальшивые мужские гениталии из воска набора, который я нашел под лестницей и из которого я делал свечи. Он собирался предъявить мне банку с препаратом, если я начну спрашивать, действительно ли я был кастрирован. Еще одно доказательство. Еще одна ложь. Даже его идеи о пуке были надувательством, он уже много лет дружит с Дунканом-барменом и покупает ему выпивку в обмен на звонок с информацией о составе моей выпивки в “Гербе”. Даже сейчас я не уверен, что отец сказал мне абсолютно все, хотя он казался весь во власти порыва, откровенности, и прошлой ночью в его глазах были слезы.
Думая о нем, я чувствую как ярость опять начинает клубиться в моем желудке, но я борюсь с ней. Я хотел его убить, тогда же и там же, на кухне, после того как он рассказал и убедил меня. Часть меня хочет верить, словно это — его очередная ложь, но на самом деле я знаю — это правда. Я — женщина. Бедра в шрамах, большие половые губы немного пожеваны, и я никогда не буду привлекательной, но по мнению отца я — нормальный представитель женского пола, способный к половому акту и родам (содрогаюсь при мысли о любом из них).
Я смотрю на сверкающее море, а голова Эрика лежит у меня на коленях, я опять думаю о бедной лошади.
Я не зная, что я теперь буду делать. Я не могу здесь оставаться и боюсь уехать. Что за невезуха. Может, я рассмотрю суицид, но некоторые мои родственники подали плохой пример для подражания.
Я смотрю сверху вниз на Эрика: тихого, грязного, спящего. Спокойного. Он не чувствует боли.
Некоторое время я смотрю на небольшие волны, накатывающиеся на пляж. На море, на водяную линзу, двояковыпуклую и колышущуюся, движущуюся вокруг земного шара, я смотрю на волнистую пустыню, которая бывает плоской как соляное озеро. Топография поверхности моря разнообразна: оно колышется, качается, поднимается и опускается, складывается свежим бризом в катящиеся дюны, вздымается холмами под порывистыми пассатами и, наконец, встает на дыбы белопенными, исполосованными смерчами, горными уступами, поднятыми штормовым ветром.
Там, где я сейчас сижу, где мы сидим, и лежим, и спим, и смотрим на теплый летний день, через полгода будет падать снег. Лед и мороз, наледь и иней, завывающий ветер, рожденный в Сибири, пролетевший над Скандинавией и Северным морем, серые воды мира и седой воздух небес положат на это место свои руки, овладеют им на время.
Мне хочется смеяться или плакать, или и то, и другое разом, а я сижу и думаю о моей единственной жизни и моих трех смертях. В некотором смысле четырех, после того, как рассказанная моим отцом правда убила мое прежнее я.
Но
Почему?
Возможно, мне казалось, что у меня было отнято все по-настоящему важное, возможность — и способность — к продолжению нашего вида, она была украдена у меня еще до того, как я узнал ее важность. Возможно, каждый раз я убивал из чувства мести, ревниво наказывая единственным доступным мне способом тех, кто приблизился ко мне, тех, кто иначе стал бы тем, чем мне никогда не быть —
