лице было почти умиротворенное выражение. Но казалось, он не может есть — а это было одно из немногих действий, которое ему не только нравилось, но в котором он даже участвовал. Эрик спокойно держал ложку перед несфокусированными глазами ребенка, поднес ложку к губам пациента, обычно ребенок высовывал язык или пытался наклониться вперед и взять ложку в рот, но той ночью он сидел не хрипя, не качая головой, не двигал или хлопал руками, не водил глазами по сторонам, а смотрел и смотрел с выражением, которое можно было ошибочно принять за счастливое.
Эрик настойчиво пытался заставить его есть, сел ближе, пытаясь не обращать внимание на давящую боль в собственной голове: мигрень постепенно усиливалась. Он ласково говорил с ребенком — обычно тот водил глазами и сдвигал голову в направлении звука, но в ту ночь голос не имел никакого эффекта. Эрик приблизился, продолжая говорить, двигал ложку, сражался с волнами боли внутри собственного черепа.
Потом он увидел нечто, похожее на движение, едва заметное на бритой голове слабо улыбавшегося ребенка. Что бы это ни было, оно было небольшим и медленным. Эрик моргнул, потряс головой, пытаясь отвязаться от дрожащих огней мигрени, накапливающихся внутри. Он встал, все еще держа ложку с кашицеобразной пищей. Нагнулся и внимательно посмотрел на череп ребенка. Эрик ничего не увидел, но осмотрел край металлической шапочки на черепе, и ему показалось, что он увидел что-то под ней, он легко снял шапочку с головы ребенка и увидел, что было под ней.
Рабочий котельной услышал крики Эрика и побежал на пост, размахивая гаечным ключом; он нашел на полу забившегося в угол, воющего изо всех сил Эрика, который наполовину сидел, наполовину лежал в позе зародыша с головой зажатой между коленями. Кресло, в котором сидел ребенок, было перевернуто и привязанный к нему ребенок, улыбаясь, лежал на полу в нескольких ярдах от Эрика.
Рабочий тряс Эрика, но ответа не получил. Потом он посмотрел на ребенка в кресле и подошел к нему, вероятно, чтобы перевернуть кресло, он приближался, пока не оказался в паре футов, потом бросился к двери, его вырвало. Когда медсестра из отделения этажом выше спустилась посмотреть из-за чего весь этот шум, она нашла рабочего в коридоре, подавляющего позывы рвоты. К тому времени Эрик прекратил кричать и затих. Ребенок продолжал улыбаться.
Сестра перевернула кресло. Подавила ли она собственный приступ рвоты или головокружение, видела ли она подобное или худшее раньше и расценила увиденное как что-то, с чем нужно справиться, я не знаю, но она позвала помощь и достала из угла окаменевшего Эрика. Она посадила его на стул, прикрыла голову ребенка полотенцем и успокоила рабочего. Медсестра вынула ложку из открытого черепа улыбающегося ребенка. Ложку туда воткнул в первую секунду своего сумасшествия Эрик, вероятно, пытаясь выгрести то, что увидел.
В отделение залетели мухи, наверное, когда не работала вентиляция. Они заползли под нержавеющую сталь шапочки ребенка и отложили там яйца. Когда Эрик поднял пластинку, он, бывший под грузом человеческого страдания, окруженный огромным, измученным жарой, темным городом, с раскалывающимся черепом, он увидел медленно шевелящееся гнездо жирных личинок мух, — опарышей, плавающих в объединенном пищеварительном соке, пожирающих мозг ребенка.
Казалось, Эрик выздоровел после случившегося. Его накачали успокоительным, он полежал пару суток в госпитале, потом несколько дней в своей комнате в общежитии. Через неделю он опять начал учиться и, как обычно, ходил на занятия. Некоторые знали, что-то случилось с ним, и Эрик был очень тихий, но этим все и ограничилось. Мы с отцом ничего не знали, кроме того, что он пропустил из-за мигрени немного занятий.
Позже мы узнали — Эрик начал пить, пропускать лекции, приходить на неправильные семинары, он кричал во сне и будил студентов, живших на его этаже, принимал наркотики, не приходил на экзамены и практические занятия… Наконец Университет предложил ему взять академический отпуск до конца года, потому что он слишком много пропустил. Эрик отреагировал на предложение отвратительно: он собрал все свои книги, сложил их в коридоре около комнаты своего куратора и поджег их. Ему повезло, его не наказали, администрация Университета снисходительно отнеслась к дыму и небольшим повреждениям старинных деревянных панелей, и Эрик вернулся на остров.
Но не ко мне. Он отказался от любого контакта со мной, заперся в своей комнате, включал очень громкую музыку и почти никогда не выходил в город, где ему быстро запретили появляться во всех четырех пабах из-за драк, криков и ругани, которые он там устаивал. Когда он замечал меня, он пристально смотрел на меня своими огромными глазами или постукивал пальцами по носу и медленно подмигивал. Его глаза запали, под ними появились мешки, а его нос часто дергался. Однажды он поднял меня и поцеловал в губы, чем очень меня напугал.
Отец стал почти таким же необщительным, как Эрик. Отец постоянно был в плохом настроении, много гулял и молчал, думая о своем. Он стал курить сигареты и сначала он курил их одну за другой. На месяц или около того наш дом превратился в ад, я долго гулял в дюнах или сидел в моей комнате и смотрел телевизор.
Потом Эрик начал пугать городских мальчишек, сначала он швырял в них червями, потом заталкивал червей за шиворот возвращающимся из школы мальчишкам. Родители, учитель и Диггс пришли на остров, чтобы поговорить с моим отцом, когда Эрик начал заставлять детей есть червей и опарышей. Потея, я сидел в своей комнате, а они встретились в холле, родители кричали на моего отца. С Эриком говорил доктор, Диггс и даже социальный работник из Инвернесса, но Эрик почти ничего им не ответил, просто сидел, улыбаясь и иногда вставляя ремарку о том, как много белка в червях. Однажды он пришел домой избитый, в крови и мы с моим отцом решили, что парни или родители поймали и избили его.
Собаки исчезали в городе уже пару недель, когда дети увидели, как мой брат вылил банку бензина на маленького йоркширского терьера и поджег его. Родители поверили детям и пошли искать Эрика, которого поймали проделывающим то же самое со старой собакой, приманенной сладостями с анисом. Родители преследовали Эрика в лесу за городом, но потеряли.
Диггс пришел на остров вечером и сказал, что он пришел арестовать Эрика за нарушение общественного порядка. Он ждал до ночи вместе с моим отцом, выпил предложенные ему пару рюмок виски, но Эрик не вернулся. Диггс ушел, отец остался ждать, но Эрик так и не появился. Он пришел домой спустя три дня и пять собак, изнуренный, немытый, пахнущий бензином и дымом, одежда порвана, лицо худое и грязное. Отец услышал, как Эрик пришел ранним утром, сделал набег на холодильник, проглотил сразу несколько обедов, протопал по лестнице и лег спать.
Отец прокрался к телефону, позвонил Диггсу, который приехал еще до завтрака. Должно быть, Эрик что-то видел или слышал, потому что он вылез через окно своей комнаты, спустился по водосточной трубе на землю и сбежал на велосипеде Диггса. Моего брата наконец поймали через две недели и еще две собаки — он сливал бензин из чьей-то машины. В процессе гражданского ареста ему сломали челюсть, и в тот раз он не убежал.
Через несколько месяцев Эрика признали сумасшедшим. Он пошел тесты, много раз пытался бежать, нападал на санитаров, социальных работников и докторов, угрожал подать в суд и убить их. По мере продолжения тестов, угроз и неповиновения его переводили во все более охраняемые больницы. Мы с отцом, будто он стал значительно тише, когда его перевели в госпиталь, который находился к югу от Глазго, и больше не пытался бежать, но теперь я понимаю, вероятно, он пытался — успешно, как оказалось — приучить своих стражей к ложному чувству безопасности.
А теперь он возвращался увидеть нас.
Смотря на землю впереди и внизу, я медленно водил биноклем, с севера на юг, наблюдая за городом и дорогами, колей железной дороги, и полями и дюнами, и я спрашивал себя, видел ли я место, где
