уже будет спать, они, вернувшись из гостей, будут говорить между собой о бедной старой Лотти и вежливо сочувствовать, мысленно посылая ее ко всем чертям. А потом Клер будет поддразнивать Джорджа тем, что Шарлотта в него влюблена. А она будет лежать в постели, прислушиваясь к их голосам. И все будут твердить: какие благородные эти Тисборны, взяли на себя опеку над старой Лотти, у которой и в молодости был тяжелый характер, а с годами и подавно. Живя возле Клер и Джорджа, она будет дожидаться появления на свет маленьких Леферье. После этого станет нянькой, как раньше при Элисон.

При всем при том Шарлотта прекрасно осознавала, что все эти унылые пути могут оказаться непройденными. Потому что нечто неожиданное, пусть и неприятное, но вносящее перемены, может случиться с каждым, даже с ней. Например, болезнь. Одно это уже может изменить ход событий. Но она слишком была уверена в бессмысленности будущего, чтобы сметь надеяться на перемены к лучшему, она вообще не могла допустить мысли, что будущее может быть чем-то иным, кроме как рядом кошмарных продолжений ее нынешних страданий. Моральное осуждение самой себя не повлияло на нее успокоительно, и чувство вины не привело к приливу энергии. Кто находится в таком состоянии, тот скорее всего уже дошел до края.

Все мне ненавистны, думала она, и ненавистны не потому, что они нехорошие, злые или плохо ко мне относятся. Я их ненавижу, просто потому что… ненавижу, потому что им везет и у них есть все, чего нет у меня. И нет на свете существа настолько несчастного, чтобы могло за своим несчастьем укрыться, как за щитом, от моей ненависти. Она лежала в полутьме на неприбранной постели за серыми от грязи занавесками, лежала в неудобной позе, не стараясь даже ее изменить; размышляла о смерти… в желании умереть есть ли какой-то смысл? Нет, какой уж тут смысл. Она находилась уже далеко ото всех принятых среди людей смысловых делений. Убить себя или нет и повлияет ли ее смерть на что-нибудь или на кого- нибудь? – на эти вопросы нельзя отыскать ответ, невозможно даже точно их сформулировать. Уничтожить себя от зависти? Почему бы нет? Ведь все равно. Облегчит ли отчаяние ее добровольный уход или затруднит, сведет ли само собой в могилу – это решит слепой случай. Она всегда была невольницей случайностей, а раз так, то пусть они ее и убьют, когда сочтут нужным. Умирать не будет радостно, но ведь и любила она тоже безрадостно. Ее лебединая песня сложится из бессмысленных слов, нацеленных в сторону сумасшедшего мира, и они ударят в него, в этот хаос, на котором все стоит, из которого все сотворено. А люди, которые, попивая вечером винцо, с усмешкой будут говорить: «Бедная Шарлотта тосковала и поэтому ушла из жизни», – эти люди сами вскоре умрут.

Утро проходило. Еще немного, и придет время что-нибудь перекусить и дальше вести себя так, будто и в самом деле живешь. Она ни в коей мере не отказалась от мысли жить и дальше и даже пошла к доктору Селдону. Он ее утешил – дескать, ничего страшного у нее нет. И выписал успокоительное и снотворное. У него были свои собственные хлопоты. Ну и пусть. Его она тоже ненавидела. Может, встать, открыть еще одну банку говядины или фасоли? Зарядиться, подлить масла, и пусть колесо еще немного покрутится? Устроиться в кухне – тарелка с едой и «Таймс» с рубрикой объявлений, где, возможно, кому-то нужна дама для общества или домработница? А может, не надо? Может, лучше, чем пить молоко, выпить залпом полсотни таблеток снотворного? Когда-то она была очень счастлива, когда был жив отец и еще до рождения Клер, в ином существовании, – тот ребенок превратился в воспоминание, даже призрак его растаял.

Шарлотта слезла с кровати и побрела в гостиную. Счастье Мэвис и Мэтью невыносимо, по крайней мере его она лицезреть не собирается. Подошла к тому месту, где лежали вещи, в свое время казавшиеся ей такими важными, – диплом пловчихи и порванное письмо. Не отослать ли их Мэтью, тем самым разрушив его спокойствие? Она села и начала писать: «Дорогой Мэтью! Когда получишь это письмо, меня уже не будет в живых…» Странно то, что когда глядишь в лицо смерти, видишь перед собой пустоту. Люди, утверждающие, что картина смерти приводит в чувство, лгут. Так говорят люди здоровые, волевые, талантливые. Подлинные ученики смерти знают, что перед ней мы должны полностью отказаться от своего лица. Жизнь в мольбе протягивает руки, но они становятся все более худыми, все более слабыми.

Шарлотта неторопливо смяла листок. Вместе с дипломом и порванным письмом бросила в камин. Виднелись слова Бетти: «встретимся на… Остин… не догадывается». Она чиркнула спичкой, подожгла и долго растирала кочергой, пока бумага не превратилась в кучку пепла. Потом пошла в кухню и налила воды в чашку. Вернулась в спальню. Нашла таблетки.

Удивительно, с какой готовностью человек укладывается в постель, чтобы никогда не проснуться.

Мэтью и Дорина сидели в гостиной, глядя друг на друга. До полудня было еще далеко. Чемоданчик Дорины стоял упакованный. Мэтью встал и произнес:

– Пойду вызову такси.

– Нет, еще минуту. Пожалуйста.

– Лучше пусть все произойдет побыстрее, незачем откладывать.

– Прошу тебя…

Он набрал номер. Занято.

– Прости меня, – сказала Дорина, – но после этих дней, проведенных вместе с тобой, мне будет очень трудно пережить «уже никогда». Я этого не перенесу.

– Ты должна, – ответил Мэтью. Еще раз набрал номер. – Алло. Я хочу сделать вызов. – Он назвал адрес.

– Я не буду плакать, – сказала она. – Не буду, обещаю. – Она говорила медленно и отчетливо, не глядя на него. – Ты единственный, кому я поверила, ты меня понимаешь так, будто сам меня сотворил, и именно ты тот единственный, кого мне уже никогда нельзя будет увидеть…

– Так вышло, – произнес Мэтью. – К сожалению.

Он встал, подошел к окну.

– Я на тебя не сержусь.

– Я знаю.

– Должен существовать какой-то компромисс, какой-то другой выход.

– Его не существует. Ты это знаешь не хуже меня.

За три дня они пережили целую эпоху. Казалось, что она оживает прямо на глазах. Взяв за руку, он освободил ее от парализующего страха. Она обрела храбрость, как кто-то, вспоминающий собственное имя. Ее любовь к Остину вышла из тьмы на свет. Он видел радость воскрешения. Только сейчас, в эти последние часы, Мэтью почувствовал возвращение страха. Это как облучение, которое сначала излечивает, а потом начинает убивать. Пора заканчивать это лечение.

– Знаю, – согласилась Дорина. – Знаю. Но это слишком страшно. Я люблю Остина. И одновременно не могу избавиться от уверенности, что, так или иначе, принадлежу тебе навсегда. И так останется, даже если не увидимся.

– Где тут смысл, Дорина? Ты утешаешься пустыми словами. И пусть я покажусь тебе грубым, но так должно быть. Я тоже страдаю. Провести несколько дней вместе так, как мы их провели, и не полюбить эти дни – невозможно. Без любви мы бы ничего не сделали. Наше вынужденное и окончательное расставание – это, увы, наша беда. Но именно расставание подтверждает ценность того, что произошло между нами, утвердит то, что было прежде, и превратит в нечто иное, чем преступление. Я должен полностью отказаться от встреч с тобой, иначе все мои старания помочь тебе окажутся бесполезными.

– После всего, что…

– Мы должны признать, что ничего не было.

– Но могли бы мы хоть иногда писать друг другу?

– Никогда. Если ты напишешь, то я не только не отвечу, но и порву письмо не читая. Прости, пожалуйста.

В дверь позвонили.

– Это такси.

Он вышел из комнаты, чтобы открыть дверь. Через минуту он останется один. Собственную боль можно успокоить, способов много. Дальше терпеть невозможно. Втолкнуть ее в такси, пусть едет, а потом сесть и выплакать горе.

На пороге стоял Гарс.

Едва дверь открылась, Гарс вошел и быстро закрыл ее за собой.

– Как это понимать? – спросил Мэтью.

– Тс-с. Я знаю, что Дорина у тебя. Я шел к тебе и увидел вдруг, что Тисборны остановились тут