– Я знаю свою тетю, она будет считать, что ее унизили. Я позднее сама с ней поговорю о делах и все устрою. И можешь мне не верить, но она все поймет и согласится. Эти пожилые дамы так капризны, ты и представить не можешь.

– Может быть.

– Когда ты говоришь, что пойдешь к ней, то думаешь не о ней, а о себе. Тебе хочется испытать приятное чувство оттого, что ты как бы совершил небольшой подвиг. После этого уже можно забыть о страждущей, отдохнуть. Разве не так?

– Наверное, так, лягушонок. Ты такая умная!

– Да, я знаю толк в житейских делах. А что касается Дорины, то здесь ты ничего сделать не сможешь. Еще два-три прихода – и Остин начнет ревновать. Может, уже ревнует. Чем больше ты будешь дружить с Дориной, тем для нее будет хуже. Ты же сам видишь…

– Да. Но если бы все так считали, Дорина осталась бы в полном одиночестве.

– Выйдя за Остина, она выбрала свою судьбу.

– Нет, я все же, наверное, к ней пойду.

– Людвиг, это кончится плачевно. Ты же не считаешь, что я ревную, ведь нет?

– Нет, не считаю! В этих визитах нет ничего личного, ты же знаешь. Мне всегда хотелось, чтобы мы стали семейной парой, помогающей другим людям.

– Ужас! Как мои родители?

– Ну не совсем… Прости…

– Мой дорогой! Просто я ненавижу неразбериху, и эти сцены, и слезы, и всю эту чухню, в виде которой эти люди представляют себе духовную жизнь.

– Я не думаю, что Остин питает какие-то иллюзии насчет духовной жизни.

– Остин – непрошибаемый эгоист, неисправимый. Надутый, как жаба. Если бы у меня была вот такая длинная шпилька, я бы его проколола. И от него осталась бы лишь смятая кожица. Ненавижу таких, как он.

– А мне кажется, он в тебя влюблен.

– На вечеринке он вел себя ужасно. Но я, увы, еще хуже. Людвиг, ты меня простил, скажи честно?

– Ну конечно!

Грейс сильнее оперлась на него, и он свалился с камня. Они упали вместе на горячий песок. Лежали, обнявшись. Их тела теперь были знакомы одно с другим. Они лежали обнявшись каждую ночь в маленькой гостинице, глядя на отблески маяка в черном небе, отблески, говорящие о вечности и о верности.

Конечно, Людвиг простил Грейс. Конечно, он понял. Но боль осталась странным образом сильной и цельной – Грейс, которую обнимает Себастьян. Внутренняя рана пульсировала и превращалась в нечто вроде кровоточащего стигмата. Но он не отягощал этой болью Грейс, переносил молча, как ту тяготу, которой навьючивает любовь.

– Я не думаю, что Остин себя считает святым, но все же он придает такое значение собственной особе, что можно подумать и так. Если бы существовал злой бог-эгоист, то его можно было бы представить в облике Остина.

Людвиг рассмеялся. Ему хотелось заняться с ней любовью на берегу моря. Но хотя пляж всегда был пуст, Грейс никогда не соглашалась. Как чудесно, подумал он, было бы овладеть ею прямо тут, на песке…

– Грейс…

– Нет, Людвиг, прошу тебя. Кто-то может прийти.

– Ну тогда едем в гостиницу. Быстро.

– Сейчас. Ты теперь понимаешь, в какую историю тебя втянули? Тебя принудили сыграть роль в бездарной постановке под названием «Остин и Дорина». Им эта скукотища доставляет удовольствие, ты понимаешь?

– Но не Дорине.

– Нет, именно ей. Даже если она этого не понимает. Она относится к типу женщин, любящих склоки, выяснения, признания и тому подобное. Затаскивают тебя в западню и всему, что ты сделаешь или скажешь, приписывают самые разные значения, по собственному вкусу, приправляют собственным ядом. Брр!

– Ты слишком от этого переживаешь. Идем же!

– Ты не будешь к ним ходить, обещаешь?

– Да. Пошли уже, пошли.

Попутный автомобиль подвез их в гостиницу, розовые стены которой отражались в спокойной глади воды.

Утомленный Людвиг лежал в постели рядом со своей прелестной невестой. Темнело. Море обрело почти равномерный, излучающий тепло оттенок, над ним темно-синее небо, бескрайнее, бездонное, и силуэт маяка. Еще минута – и они встанут, примут душ, наденут чистую, прохладную одежду, спустятся в бар, сядут и, держась за руки, будут пить виски.

– Лягушонок!

– Что?

– Я в раю.

– Я тоже.

– Лягушонок!

– Что?

– Купим домик в Ирландии… купим?

– Нет, Людвиг. Мне кажется, я не смогла бы жить в Ирландии. Тут все время как-то неспокойно.

– Неспокойно… – Людвигу эта мысль показалась неожиданной.

– Ирландия похожа на Остина. Приятно смотреть, можно посочувствовать, но все равно… ужасно.

– Опять этот несчастный Остин!

– Кроме того, здесь все увлечены историей. А я не выношу истории. Прости.

– Да. Здесь любят историю.

– Девяносто восьмой год и тому подобное. Ты мне расскажешь, что случилось в том году?

– Да, слушай…

– Не теперь.

Не теперь. Ночью, когда Грейс уснула в его объятиях, он продолжал наблюдать за таинственными сигналами маяка. Только иногда, но не теперь, когда он лежал, прижимая к себе это нагое спящее тело, приходила к нему мимолетная мысль, что где-то там, за маяком, за волнами, за горизонтом по-прежнему существует бескрайняя, грозная, неутомимо кипящая жизнью Америка.

– Остин не приходил?

– Нет. Только вчера утром.

– Думаешь, он тебе поверил?

– По сути, я растерялась, и только одно сказала: «К ней нельзя, она уже спит». И после этого начала молиться.

Мэтью разговаривал с Мэвис по телефону.

– Тебе не кажется, что он ждал именно такого ответа?

– Мне показалось, он боится посмотреть ей в глаза.

– Разумеется, после того, что она увидела.

– И еще, по-моему, он вздохнул с облегчением. И он уже написал и принес это длинное письмо.

– Которое ты распечатала над паром?

– Да. Ты по-прежнему считаешь, что ей нельзя показать?

– Не сейчас.

– Еще одно пришло сегодня утром, и я тоже распечатала.

– Вижу, мы взялись за дело решительно.

– Сегодняшнее почти такое, как вчерашнее, – путаные самообвинения и болтовня о прощении.

– Такие, как Остин, считают, что письмами можно все изменить.

– Да, он верит в колдовство.