камни, на дно залива. Если он отречется, поверив посулам чиновника, то предаст то, чему посвятил свою жизнь. Как поступить?

- Интересно, что же ответит им падре Гаррпе? Переводчик глумливо хихикнул. - Говорят, что для истинного христианина милосердие превыше всего. Бог есть само милосердие... О! Вот и лодка!

Вдруг двое пленников неуклюже рванулись вперед, но, получив удар в спину, рухнули на песок. Только Моника, обмотанная, как кокон, осталась стоять, безразлично глядя на серое море. Священнику вспомнился ее смех и вкус теплого, из-за пазухи, кабачка.

«Отрекись! Отрекись!» - заклинал он Гаррпе, слушавшего чиновника. «Отрекись! Нет, нет... Нельзя... Невозможно!»

Пот градом катился по его лицу. Священник зажмурился в малодушном страхе пред тем, что сейчас увидят его глаза.

...Боже, Боже, отчего ты молчишь? Почему ты безмолвствуешь даже теперь?

Когда он снова открыл глаза, три кокона, подталкиваемые чиновниками, уже приближались к лодке.

«Я отрекусь. Я отрекусь!» - чуть не вырвалось у Родригеса, и он до боли закусил губу, чтобы не выдать себя. Вслед за узниками, подоткнув кимоно, в лодку прыгнули два самурая, вооруженные пиками, и лодка, покачиваясь на волнах, начала медленно отходить от берега.

«...Еще не поздно! Зачем Ты взвалил эту ношу на нас с Гаррпе? Только Тебе под силу нести это бремя!»

Но что случилось? Гаррпе рванулся, воздев руки, и бросился в воду! Он настигает лодку, плывет, что есть силы, вздымая брызги... Он что-то кричит!

- Audi nos... Господи, услышь молитву нашу...

В бесстрастном голосе не было ни отчаяния, ни гнева; он обрывался, когда черная голова исчезала в волнах.

- Боже, услышь нас!..

Перевесившись за борт, чиновники насмехались над Гаррпе; один из них, перехватив поудобнее пику, дразнил его, пытаясь достать, когда тот подплывал поближе. Голова Гаррпе то пропадала из виду, то появлялась опять - словно гонимая волею волн черная щепка; и голос то умолкал, то снова звучал, слабее и глуше, но с одержимым упорством.

Самурай подтолкнул одного из пленников к борту и с силой ударил его древком пики. Тот свалился за борт соломенной куклой - и воды сомкнулись над его головой. Со стремительной быстротой за ним последовал второй. Последней море приняло Монику. И лишь голова Гаррпе, словно обломок потерпевшего кораблекрушение судна, еще мелькала в воде; затем и ее накрыло волною от лодки.

- Ужасно. Сколько раз вижу это, а никак не привыкну. Ужасно, - вздохнул переводчик, вставая. Потом вдруг с ненавистью взглянул на священника:

- Падре, неужели вы не задумывались, скольких крестьян вы вовлекли в беду? И все - во имя ваших иллюзий, ваших эгоистичных фантазий. Вы видели? Опять гибнут люди. Гибнут невинные люди!

И с презрением добавил, как плюнул:

- Гаррпе, по крайней мере, был честен. Он пошел до конца. А вы... Вы просто трус. Вы недостойны зваться святым отцом!

...Праздник кончился, но ребятишки еще горланят свою песенку. Жители Нагасаки снимают с домашних алтарей подношения душам усопших - бобы, картофель, баклажаны - и раздают угощение бродягам и нищим. По-прежнему каждый день в кустах распевают цикады; но их песни звучат все тише и глуше.

- Ну, как он?

В тюрьму с ежедневным визитом явился чиновник. Стражник, показав на закрытую дверь, за которой сидел священник, понизил голос:

- Да так же. Все смотрит в стену.

Чиновник заглянул в каморку. Священник сидел, отвернувшись от окна, и луч света плясал на его спине.

Он видел свинцовое море и мелькающую меж волн черную голову Гаррпе. Христиане, обвязанные соломой, уже канули на дно морское...

Стоило тряхнуть головой, и видение исчезало, но, едва он закрывал глаза, оно возникало снова и снова, с неотвратимым упорством.

«Вы трус, - сказал переводчик. - Вы недостойны зваться святым отцом».

Он не мог спасти христиан - и не мог, как Гаррпе, броситься вслед за ними в бурные волны. Он сострадал им всем сердцем, но не помог ничем. Сочувствие - не деяние. Это еще не любовь. Жалость, равно как страсть, - всего лишь своего рода инстинкт. Он постиг эту истину многие годы назад, на семинарской скамье, - но тогда это было абстрактное знание.

«Видите? Кровь! Она льется для вас, из-за вас. Кровь, крестьянская кровь!» И снова под ослепительным солнцем хлестала струей черно-алая кровь - во имя иллюзий, эгоистичных фантазий миссионеров. Так сказал переводчик. А Иноуэ уподобил их труд навязчивой страсти уродливой женщины, чья любовь - непосильное бремя для мужчины.

На мясистое, цветущее лицо правителя наплывала физиономия переводчика: «Вы утверждаете, что хотели отдать свою жизнь ради этих крестьян, а что выходит? Все получается наоборот - это они умирают за вас!» Презрительный смех бередил кровоточащую рану. Родригес слабо покачал головой: нет, вовсе не ради него умирали крестьяне. Они выбрали смерть, чтобы защитить свою веру - потому что у них была вера. Но объяснение это уже не могло исцелить его боль.

День тянулся за днем. В кустах безжизненно стрекотали цикады.

- Ну, как он? - задавал неизменный вопрос приставленный к Родригесу самурай, и караульный, указывая на дверь, шептал:

- Все так же. Смотрит в стену.

- Ну что ж. Все идет, как задумал правитель. Чиновник понимающе кивнул - словно врач, наблюдающий развитие недуга у пациента.

Праздник кончился. На улицах тишина. В конце месяца, в благодарственный день, старейшины Нагасаки, Оураямы и Ураками несут в управу лари с ранним рисом. Первый день августа - праздник урожая: чиновники и выборные из городской знати, облачившись в белые кимоно, наносят визиты правителю. Луна прибывает. В рощице за тюрьмой каждую ночь, откликаясь на воркование голубей, ухают совы. Круглая, зловеще красная луна висит над лесом, то исчезая, то снова выныривая из черных облаков. Старики поговаривают, что в этом году - жди беды.

13 августа. В домах Нагасаки готовят намасу37, варят сладкий картофель, бобы. В этот день, по обычаю, чиновники управы подносят губернатору дары - рыбу и сладости. Тот в свою очередь предлагает им угощение - сакэ, суп и клецки.

В ту ночь стражники пировали почти до рассвета - пили сакэ, угощались картофелем и бобами. До священника доносились их хриплые голоса и звяканье чарок.

Родригес сидел на полу; лунный свет, струившийся через оконце, освещал костлявую спину. Тощая тень чернела на стене. Он сидел неподвижно - только вздрагивал иногда от резкого крика потревоженной кем-то цикады. Он словно растворился во мраке.

Весь мир спал спокойным сном, а он с болью в душе думал о той страшной ночи.

...Иисус сидел на серой, впитавшей в себя полуденный зной земле Гефсимании, поодаль от спящих учеников. «Душа моя скорбит смертельно»,- сказал он - и был пот Его как капли крови, падающие на