— Ничего не понимаю.

— А тут и понимать-то нечего!

— Да ты кто? — начинал уже терять терпение Федор Федорович.

— Так бы и спрашивали: я камардин его высокопревосходительства графа Ляксандры Васильича Суворова-Рымникского!

— Один?

— Зачем один? С им самим.

— А где же Александр Васильевич?

— Тама, лясы точит, — указал Прошка на комнаты.

— С кем?

— Да бог его знает. Он со всяким горазд.

Ушаков бросился в комнаты. За ним, позевывая, не спеша двинулся Прошка.

В столовой сидел освежившийся после купанья Александр Васильевич Суворов и пил квасок. Перед ним стоял сияющий денщик Федор.

— Ваше высокопревосходительство, Александр Васильевич, как я рад! — сказал Ушаков, идя к Суворову.

— Без чинов, без чинов. Здравствуй, дорогой Федор Федорович. Дай я тебя обниму, нашего черноморского героя!

Суворов обнял Ушакова и, целуя, каждый раз приговаривал:

— Фидониси, Тендра, Гаджибей, Калиакрия!..

— Александр Васильевич, ежели я начну перечислять все ваши подлинно блистательные победы, до утра здороваться придется!

Суворов смеялся:

— Это правда: у меня именин много — Туртукай, Козлуджи, Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил… Много, много, всего не упомнишь!.. Я, Федор Федорович, еду к новому назначению, в Херсон. Опять будем соседями. Вот умылся у тебя с дороги, квасок пью. Скворушка меня угощает.

— Ну какое же это угощенье! — поморщился Ушаков. — Беги к повару, чтоб живее, и… — обернулся Ушаков к денщику.

— Понимаю, ваше превосходительство, — ответил Федор и убежал.

— А не рановато ли обедать? — глянул Суворов.

— Нет, нет. Уже вторая склянка. Покушаете нашего флотского борща.

— С перцем?

— С перцем, — улыбнулся Ушаков.

— А денщик у тебя, Федор Федорович, расторопный. И к тому же пиит!

— Болтун! — махнул рукой Ушаков.

— А ты чего? — уставился Суворов на Прошку, который стоял у двери.

— Раз я ваш камардин, то где же мне и быть, как не при вас?

— Вот видал, какой у адмирала денщик? Вежливый, не такой, как ты. Не денщик, а поэт!

— Поет-то поет, да посмотрю, где сядет… — мрачно буркнул Прошка.

— Конечно, поет. И поет нежным тенорком. А ты рычишь басом. Ровно из винной бочки.

— Бас во сто раз лучше тенора. Недаром все протодьяконы — басы!

— Твоя фамилия как?

— Ай позабыли? Прохор Дубасов.

— А его — Скворцов. Не зря говорится: по шерсти и кличка. Назван — Дубасов, стало быть — дубина. А то — Скворцов.

Прошка угрюмо сопел.

— А вот это знаешь кто? — указал Суворов на Ушакова. — Его превосходительство вице-адмирал Федор Федорович Ушаков. Сам Ушак-паша. Он, брат, на море хорошо турка бьет!

— А мы их разве плохо бивали?

— Так это — на суше, а то — на море. На море труднее.

— На море легше…

— Это почему?

— Пробил евонную посудину, они все и пойдут на дно…

— Ну, ступай к Федору, помоги ему! Только в графины не больно заглядывай!

— Скажете! — уже веселее ответил Прошка и быстро исчез.

Во время обеда они говорили о войне с турками. Александр Васильевич охотно рассказывал о Кинбурне, Рымнике, о штурме Измаила, в котором участвовала и лиманская флотилия. Просил Федора Федоровича побольше рассказать о своих морских викториях.

Но Ушаков не умел говорить пространно. Все победы в его рассказе уложились в полчаса.

— Я вижу, дорогой Федор Федорович, у нас много общего в тактике, — сказал Суворов. — Вы ведь тоже исповедуете: «глазомер, быстрота, натиск»?

— Глазомер и натиск у меня, может, и есть, а вот быстротой похвастать не могу: турецкие корабли, к сожалению, лучшие ходоки, чем мои.

— Но вы ведь не раз нападали на них как снег на голову?

— Бывало, — улыбнулся Ушаков.

— Внезапность — та же быстрота. Главное — напугать врага: напуган — наполовину побежден. А вас и меня турки боятся. Одного нашего имени. Недаром прозвали по-своему: вас — Ушак-паша, меня — Топал-паша⁷¹.

Не забыл Суворов и чуму в Херсоне.

— Победить чуму — это, помилуй бог, стоит Измаила! — восторгался он.

— Вы меня захвалите, Александр Васильевич! — смутился Ушаков.

Вспомнили о графах Мордвинове и Войновиче. Суворов презрительно отозвался о них обоих:

— Немогузнайки. Паркетные шаркуны!

Помянули и покойного князя Потемкина.

Ушаков, зная, что Потемкин относился к Суворову несколько иначе, чем к нему, не особенно распространялся о своем благодетеле.

— А ведь и я — моряк, — сказал вдруг Суворов. — Я имею морской чин!

— Какой? — заинтересовался Ушаков.

— Помилуй бог, я — мичман. Экзамен даже выдержал!

— Ешьте лучше, чем всякую-то юрунду сказывать! — буркнул Прошка, который помогал Федору подавать на стол. Прошка был недоволен, что барин так унижает себя: Ушаков — адмирал, а Суворов — только мичман.

После обеда Суворов лег на часок отдохнуть.

Проснувшись, начал собираться в путь: он хотел выехать из Николаева вечером, по холодку.

— Ну, до свиданья, дорогой Федор Федорович! — обнял он на прощанье Ушакова. — Прошка, дайка рубль!

Суворов никогда не носил при себе кошелька.

— Зачем вам?

— Давай, не разговаривай!

Прошка нехотя достал рубль.

— Вот возьми, Скворушка, — протянул Суворов ушаковскому денщику.

— Благодарствую, ваше сиятельство! Век буду его хранить!

Ушаков тоже подарил целковый Прошке.

— А ты, Прошенька, что же станешь с ним, батюшка, делать, а? — умильно спросил Суворов, подмигивая Ушакову.

— Какие вы любопытные…

— Нет, нет, нет, а ты все-таки скажи нам, а?

— Известно что, — весело ответил Прошка, — выпью за их здоровье.