говорящая, держащаяся в тени японская женщина другого века. Джоанна была противоположностью Марико в темпераменте, живая и открытая. Она легко сходилась почти с любым, но ей было трудно переступить ту черту близости, что превращала знакомого в друга. Потому что дружба давалась ей нелегко, она делала все, чтобы удержать Марико. Она возлагала на эту молодую женщину всё возрастающую долю ответственности в управлении 'Лунным светом', ежегодно увеличивала ей жалование, и Марико отплачивала за это упорным трудом. Не договариваясь, они решили, что расставание было бы как не желательным, так и не нужным для них.

'Но почему Марико? - Джоанна стала размышлять. - Из всех людей я могла бы выбрать самого лучшего друга, но почему её? Ну... потому что я абсолютно уверена, что Марико никогда не будет назойливой и никогда не будет слишком сильно интересоваться мною'.

Так думала Джоанна, восхищённо глядя на Марико. И не понимала себя. Что Марико могла выяснить? Что было такого, чтобы скрывать? У неё не было секретов. Держа стакан хереса в руке, она вышла из-за стойки и села на табурет.

- Тебе опять приснился тот кошмар? - спросила Марико.

- Всего лишь сон.

- Кошмар, - настаивала Марико, - тот самый, что приходил к тебе уже тысячу раз?

- Две тысячи... три. Я разбудила тебя?

- Было хуже, чем обычно.

- Нет, так же, как всегда.

- Ты думаешь, что я тебе поверю?

- Ну, хорошо, - сказала Джоанна. - Это было хуже, чем обычно. Извини, что разбудила тебя.

- Я беспокоюсь о тебе, - сказала Марико.

- Нет нужды беспокоиться. Я крепкая.

- Ты видела его опять... человека с металлическими пальцами?

- Я никогда не видела его лица, - устало сказала Джоанна. - Я вообще никогда ничего не видела, кроме его богомерзких пальцев - или, по крайней мере, это всё, что я могу вспомнить из виденного. Мне кажется, что это больше, чем просто ночной кошмар, хотя он никогда не остаётся со мной, когда я просыпаюсь. - Она вздрогнула и отпила немного хереса.

Марико тихонько дотронулась до плеча Джоанны:

- У меня есть дядя, он...

- ... гипнотизёр.

- Психолог, - сказала Марико. - Врач. Он применяет гипноз...

- Ты уже тысячу раз это говорила, - ответила Джоанна. - И мне это не интересно.

- Он мог бы помочь тебе вспомнить весь сон, заглянуть в твоё прошлое и найти причину кошмара.

Джоанна задумчиво разглядывала своё отражение в голубоватом зеркале бара и, наконец, сказала:

- Знаешь, я не уверена, хочу ли я знать эту причину.

Алекс Хантер размышлял над тем, что, если бы его служащие в Штатах увидели обедающим в 'Прогулке в лунном свете', они были бы крайне удивлены его поведению. Хантер был известен как требовательный начальник, предполагавший в своих служащих совершенство и быстро расстающийся с работниками, которые не соответствовали этому представлению; всегда честный, но не более того, он редко выражал своё мнение, но очень часто становился объектом меткой и резкой критики. В Чикаго он был известен как человек неразговорчивый, крайне неразговорчивый, один из тех, кто редко улыбается. Многие ему завидовали и уважали, но не любили. Его служащие и прочее окружение были бы сбиты с толку, если бы увидели его любезно болтающим с официантами, с улыбкой, не сходящей с лица.

Внешне он совсем не был похож на убийцу. На самом же деле ему дважды пришлось убить. Шесть пуль он всадил в грудь человека по имени Росс Баглио. В другом случае он вогнал в горло человека расщеплённое метловище. Оба раза он сделал это исключительно в целях самообороны. Сейчас же Хантер выглядел как довольно преуспевающий бизнесмен на отдыхе, и никак иначе.

Это общество, эта непосредственная культура, так отличающаяся от американской, во многом способствовали его прекрасному расположению духа. Неизменно услужливые и вежливые японцы вызывали улыбку. Алекс был в этой стране всего десять дней, но уже не мог вспомнить другого такого периода в своей жизни, когда бы он чувствовал себя хотя бы вполовину, как сейчас, расслабленным и умиротворённым.

Конечно, пища тоже вносила свою лепту. 'Прогулка в лунном свете' славилась своей великолепной кухней. Изысканный японский стол изменяется в зависимости от сезона более, чем какой-либо другой из известных Алексу, а шеф-повар знал своё дело в совершенстве. Было также важно, чтобы цвет каждого кушанья сочетался с предметами, окружающими его, поэтому всё сервировалось на фарфоре, как цветом, так и рельефными узорами гармонирующем с пищей. Сегодня он наслаждался обедом, подходящим для прохладного вечера конца ноября. Перед ним поставили изысканный деревянный поднос, на котором стоял белоснежный ребристый горшочек китайского фарфора с толсто нарезанной дайконской редькой и красноватыми ломтиками осьминога, и, наконец, - кониаку - заливное из языка дьявола. Рифлёный зелёный соусник содержал ароматную горячую горчицу, в которой нежно переплетались тонкие ароматы пряностей. Ещё там было большое плоское блюдо серого цвета с двумя мисочками, красной и чёрной. В одной из них был суп акадами с плавающими в нём грибами, в другой же - рис. Продолговатое блюдо предлагало цельную морскую рыбину и три вида гарнира к ней с чашечкой отличнейшего дайкона, идущего в этот сезон. Это была идеальная для зимы еда: обильный стол, выдержанный в подходящих мрачноватых тонах.

Разделавшись с последним кусочком рыбы, Алекс Хантер отметил про себя, что не японское гостеприимство и не качество пищи так поднимали его настроение. Причиной его благодушия было, прежде всего, страстное нетерпение, с которым он ожидал появления на маленькой сцене Джоанны Ранд.

Точно в восемь часов огни потускнели, занавес раздвинулся, и маленький оркестрик 'Прогулки в лунном свете' начал играть нечто на тему 'Нитки жемчуга'. Конечно, это был не знаменитый оркестр, не Годмана, не Миллера, и даже не Дорси, но играли они на удивление хорошо для клубных музыкантов, которые родились, выросли и научились играть там, где никто и близко не слышал настоящего звучания этой музыки. В конце мелодии, когда слушатели взорвались аплодисментами, оркестранты перешли к свингу и на сцену вышла Джоанна Ранд.

Его сердце застучало быстрее, пульс участился и с силой стал отдаваться в висках.

'Как глубоко может захватить меня эта женщина?' - спрашивал он себя. Это был риторический вопрос, ответ на который ему уже был известен.

Стройная и грациозная, она была одной из желаннейших женщин, которых Алекс когда-либо видел. И хотя она обладала гибким, возбуждающим телом, её лицо было намного более притягательным, нежели ноги, грудь и прочие женские прелести. Она не была классически красивой: её нос был не тонкий и не достаточно прямой, скулы её были не слишком высоки, а лоб не так широк, чтобы удовлетворить требованиям судий строгой красоты. Её подбородок был женственным, но волевым; полные губы, голубые глаза более насыщенного цвета, чем у смазливеньких фотомоделей с журнальных обложек и рекламных роликов. Лицо Джоанны было современно безупречным, но несовременно бледным, обрамлённое густыми золотистыми волосами. Казалось, она светилась здоровьем. Кожа в уголках глаз была слегка подёрнута морщинками, и на вид ей было лет тридцать, никак не шестнадцать. Но здесь-то и была изюминка: её красота была не застывшей и бездушной, она во сто крат более привлекала и очаровывала своей опытностью и характером, оставившими след на её лице.

Она находилась на сцене не столько для того, чтобы быть увиденной, сколько для того, чтобы быть услышанной. Её голос был великолепен. Джоанна пела с трепетной чистотой, которая, казалось, пронзала душный воздух и звучала в нём самом. И хотя зал был полон, и каждый имел перед собой что-нибудь выпить, никто из посетителей не проронил ни слова, когда она выступала: аудитория была вежлива и