предоставить дочь самой себе и посмотреть, как проявится ее решимость ни за что 'не отступиться'. Наконец она сообщила отцу, что снова виделась с Морисом Таунзендом и что их отношения не изменились.

— Я думаю, мы обвенчаемся… скоро. А до того я, наверное, буду довольно часто его видеть… Но не чаще, чем раз в неделю.

Доктор бесстрастно осмотрел девушку с ног до головы, словно никогда прежде ее не видел. За последнюю неделю он ни разу не взглянул на Кэтрин и она была рада, что такие взгляды не доставались ей каждый день.

— А почему бы и не трижды в день? — спросил он. — Что вам мешает встречаться сколь угодно часто?

Кэтрин на мгновение отвернулась; в глазах ее стояли слезы. Затем она сказала:

— Нет, лучше раз в неделю.

— Не понимаю, чем это лучше. По-моему, хуже некуда. Ты напрасно тешишь себя мыслью, что подобные уступки имеют для меня какое-то значение. Тебе не следует встречаться с ним ни раз в неделю, ни десять раз на день. Меня это, впрочем, совершенно не интересует.

Кэтрин попыталась понять слова отца, но, почувствовав, к чему они ведут, в ужасе остановилась на полпути.

— Я думаю, мы скоро обвенчаемся, — повторила она.

Отец снова смерил Кэтрин ледяным взглядом, словно она была ему чужая.

— Зачем ты мне об этом говоришь? Меня это не касается.

— Ах, отец! — воскликнула она. — Пусть даже ты против, неужели тебе совсем безразлично?

— Совершенно безразлично. Если ты действительно выходишь замуж, меня вовсе не интересует, когда, где и из каких побуждений ты это сделаешь, так что не трудись обсуждать со мной свои причуды — компромисса ты от меня не дождешься.

С этими словами он отвернулся. Однако на следующий день он сам заговорил с дочерью, и тон у него при этом был иной.

— Ты не собираешься венчаться в ближайшие четыре-пять месяцев? спросил он.

— Не знаю, отец, — ответила Кэтрин. — Нам так трудно решиться.

— Тогда отложите на полгода, и я свезу тебя в Европу. Мне очень хочется, чтобы ты поехала со мной.

После недавнего разговора Кэтрин была счастлива услышать, что ему 'очень хочется', чтобы она что- то сделала, и что отцовские чувства еще не угасли в его душе; она даже вскрикнула от радости. Но тут же Кэтрин поняла, что приглашение доктора не распространяется на Мориса, а в таком случае она, конечно, предпочла бы остаться дома. И все же она покраснела от удовольствия — чего в последнее время не случалось.

— Это было бы чудесно — поехать в Европу, — сказала она, чувствуя, что слова ее не отличаются оригинальностью, а тон — энтузиазмом.

— Ну что ж, превосходно. Значит, едем. Собирайся в дорогу.

— Нужно еще сообщить мистеру Таунзенду.

— Если ты хочешь сказать, что тебе нужно просить его разрешения, проговорил доктор, пронзая ее холодным взглядом своих бесстрастных глаз, мне остается только надеяться на его великодушие.

Кэтрин тронула обида, прозвучавшая в словах отца; из всех речей доктора это замечание было самым изощренным, самым эффектным. Девушка почувствовала, что в нынешнем своем положении должна быть благодарна за такую возможность выказать почтение к отцу. Но ее тревожило также и другое ощущение, и она его наконец выразила:

— Иногда мне кажется, что, раз я поступаю против твоей воли, мне здесь не место.

— Не место? — переспросил доктор.

— Таз я живу с тобой, то обязана тебя слушаться.

— Если ты сама так считаешь, я, право же, не стану спорить! — сухо рассмеялся доктор.

— Но если я не слушаю твоих советов, то мне нельзя и жить с тобой… и пользоваться твоей добротой и покровительством.

Это поразительное рассуждение заставило доктора внезапно почувствовать, что он недооценивал свою дочь; оно поистине делало честь молодой особе, до той поры проявлявшей всего лишь тихое упрямство. Но доктору оно не понравилось, очень не понравилось, и он этого не скрыл.

— Низкая мысль, — сказал он. — Не у мистера ли Таунзенда ты ее позаимствовала?

— Ах, нет! Это моя мысль! — протестующе воскликнула Кэтрин.

— Так держи ее при себе, — посоветовал отец, тверже прежнего уверенный, что ее надобно везти в Европу.

Если Мориса Таунзенда не позвали принять участие в поездке, то и миссис Пенимен тоже обошли приглашением, а она, хотя и рада была бы присоединиться к путешественникам, однако — надо отдать ей должное перенесла свое разочарование с достоинством, подобающим светской даме.

— Я охотно поглядела бы на полотна Рафаэля и на руины… руины Пантеона,(*10) — сказала она миссис Олмонд, — но с удовольствием поживу несколько месяцев в уединении и покое. Мне надо отдохнуть. Я так исстрадалась за эти четыре месяца!

Миссис Олмонд считала, что брат ее поступил жестоко, не предложив Лавинии поехать с ним за границу, но она отлично понимала, что если целью экспедиции было заставить Кэтрин забыть своего молодого человека, то давать ей в попутчицы его ближайшую приятельницу противоречило интересам доктора.

'Если бы Лавиния вела себя умнее, ей тоже удалось бы повидать руины Пантеона', — думала миссис Олмонд, не перестававшая сожалеть о безрассудстве своей сестры; впрочем, та уверяла, что прекрасно знает эти руины по рассказам мистера Пенимена. Миссис Пенимен, конечно, догадалась о мотивах, которые склонили доктора к заграничному вояжу, и она откровенно поделилась с племянницей своим убеждением, что отец предпринял этот вояж с целью сломить ее верность.

— Он думает, в Европе ты позабудешь Мориса, — сказала она (миссис Пенимен теперь всегда называла молодого человека просто по имени). — Мол, с глаз долой, из сердца вон. Он думает, что новые впечатления изгладят его образ из твоей памяти.

Кэтрин заметно встревожилась.

— Если он так думает, я должна его заранее предупредить, — сказала она.

Миссис Пенимен не согласилась с ней:

— Лучше объявить ему потом! Пусть узнает, когда уже потратится и похлопочет. Вот как с ним надо обращаться!

И уже другим тоном, помягче, добавила, что, наверное, это удивительное наслаждение — среди руин Пантеона вспоминать о тех, кто нас любит.

Отцовская немилость давно уже, как нам известно, причиняла Кэтрин глубокое горе — горе искреннее и великодушное, без примеси обиды или озлобления. Но когда она попыталась извиниться перед отцом за то, что остается на его попечении, а он с презрением отмел ее слова, в горюющем сердце Кэтрин впервые проснулся гнев. Презрение оставило свой след — оно опалило девушку. От замечания о 'низкой мысли' у нее три дня горели уши. В эти дни Кэтрин была уже не столь скромна; у нее появилась мысль (довольно смутная, но приятно охлаждавшая рану), что она приняла кару и вольна теперь поступать по своему усмотрению. И поступила вот как: написала Морису Таунзенду, чтобы он встретил ее на площади и погулял с ней по городу. Кэтрин могла себе это позволить — ведь она оказала почтение отцу, согласившись поехать с ним в Европу. Она чувствовала себя свободней и решительней; в ней появилась сила, которая ее поддерживала: страсть наконец всецело и неудержимо завладела Кэтрин.

И вот Морис встретил ее на площади, и они долго гуляли. Она сразу сообщила ему новость: отец