Кэтрин сидела одна у камина в гостиной — видела уже больше часа, глубоко задумавшись. Поведение тети Лавинии представлялось ей неразумным и вызывающим, и, ясно понимая это, вынося миссис Пенимен этот суровый приговор, Кэтрин чувствовала себя взрослой и мудрой. Обвинение в нерешительности не обидело Кэтрин; оно ее даже не задело: девушка не знала за собой нерешительности и не расстроилась оттого, что тетя в ней разочаровалась. Отца она боготворила, и огорчить его — значило бы совершить преступление, почти как богохульствовать в храме. Однако намерения Кэтрин окрепли, и она верила, что своими молитвами очистила их от зла. Стемнело, лампа едва мерцала, но Кэтрин не замечала этого: внимание ее сосредоточилось на ее мучительном замысле. Она знала, что отец занимается в кабинете. Он провел там весь вечер, и время от времени Кэтрин прислушивалась — не выходит ли он. Она надеялась, что отец, по обыкновению, заглянет в гостиную. Наконец пробило одиннадцать, и дом погрузился в тишину. Слуги легли спать. Кэтрин встала, медленно подошла к дверям кабинета и замерла, выжидая. Затем постучала и снова замерла. Отец отозвался, но у нее не хватало мужества отворить дверь. Кэтрин сказала правду — она действительно боялась отца. А что она не знала за собой нерешительности — так это значило лишь, что себя самое она не боится. Она услышала, как отец поднялся; и вот он подошел и отворил дверь.

— Что такое? — спросил доктор. — Отчего ты стоишь тут, будто привидение?

Кэтрин ступила в комнату, но высказать то, из-за чего она пришла, ей удалось очень нескоро. Весь вечер доктор — в халате и шлепанцах — работал за своим письменным столом, и теперь он некоторое время выжидательно глядел на нее, а потом вернулся к столу и снова склонился над бумагами. Она видела лишь его спину и слышала скрип пера. Стоя у двери, она чувствовала, как колотится у нее сердце, и была даже рада, что отец не смотрит на нее, — она чувствовала, что ей будет легче заговорить, глядя ему в спину. Наконец, не сводя глаз с отцовской спины, она приступила:

— Ты мне сказал, что если я захочу опять поговорить с тобой о мистере Таунзенде, ты меня с удовольствием выслушаешь.

— Ну разумеется, дорогая, — ответил доктор, не оборачиваясь, но перестав писать.

Кэтрин предпочла бы, чтобы перо его не останавливалось; однако она продолжала:

— Я пришла тебе сказать, что я его не видела с тех пор, но теперь хотела бы с ним встретиться.

— Чтобы попрощаться? — спросил доктор.

— Он никуда не уезжает, — сказала девушка, немного помолчав.

Доктор неторопливо обернулся, укоризненной улыбкой отвечая на ее шутку. Часто мы острим, когда нам вовсе не до смеха; вот и Кэтрин совсем не намеревалась шутить.

— Стало быть, для чего-то другого? — спросил доктор.

— Да, отец, для другого, — ответила девушка и повторила: — Я его не видала с тех пор, но теперь хотела бы с ним встретиться.

Доктор медленно почесал подбородок кончиком гусиного пера.

— Ты ему писала?

— Да, четыре раза.

— Значит, ты ему не отказала. На это хватило бы и одного письма.

— Нет, — сказала Кэтрин, — я просила… я просила его подождать.

Отец продолжал смотреть на нее, и она испугалась, что он сейчас разгневается, — глаза его горели холодным огнем.

— Ты прекрасная, верная дочь, — сказал он наконец. — Подойди ко мне, и он встал и протянул к ней руки.

Слова его были неожиданны, и Кэтрин почувствовала себя на верху блаженства. Она подошла к отцу, и он нежно обнял дочь, утешая ее, а потом поцеловал. И сказал:

— Ты бы хотела сделать меня счастливым?

— Конечно, очень, — ответила Кэтрин, — но я, наверное, не сумею.

— Сумеешь, если захочешь. Нужно только желание.

— То есть нужно отказать мистеру Таунзенду? — спросила Кэтрин.

— Да, нужно отказать мистеру Таунзенду.

Он с прежней нежностью обнимал дочь, глядя ей прямо в лицо, пытаясь заглянуть ей в глаза; но она отвела взор.

Они долго молчали. Это объятие начало тяготить Кэтрин.

— Ты счастливее меня, отец, — сказала она наконец.

— Я знаю, что ты сейчас очень страдаешь. Но лучше потерпеть три месяца, чем страдать много лет, всю жизнь.

— Конечно; но я бы не страдала с ним.

— Ты ошибаешься. Я в этом уверен.

Кэтрин не ответила, и доктор продолжал:

— Неужели ты сомневаешься в моем знании жизни, в моей любви к тебе, в моей заботе о твоем будущем?

— Ах, отец! — прошептала девушка.

— Пойми: я знаю людей, знаю их пороки, их безрассудство, их лживость.

Она высвободилась из объятий отца и запальчиво воскликнула:

— У него нет пороков, и он не лживый!

Отец не сводил с нее своих ясных, пронзительных глаз.

— Так ты сомневаешься в моей правоте?

— Я не верю, что он такой!

— Об этом я и не прошу тебя; поверь лишь, что я не ошибаюсь.

Кэтрин, конечно, не подумала, что это лишь ловкий ораторский прием; и все же призыв отца она восприняла враждебно:

— Да что ж он сделал? Что ты о нем знаешь?

— То-то и оно, что он за всю свою жизнь ничего не сделал — он бездельник и эгоист.

— Ах, отец, прошу тебя, не надо его ругать, — взмолилась Кэтрин.

— Я и не намерен его ругать. Это было бы ошибкой с моей стороны, сказал доктор и, отвернувшись, добавил: — Ты можешь поступать, как тебе заблагорассудится.

— Значит, мне можно увидеться с ним?

— Как тебе заблагорассудится.

— И ты меня простишь?

— Никоим образом.

— Всего один раз!

— Не понимаю, что значит 'всего один раз'. Если ты ему не откажешь, ваше знакомство будет продолжаться.

— Я хочу ему объяснить… я хочу попросить его, чтобы он подождал.

— Чего подождал?

— Подождал, пока ты не узнаешь его получше… пока ты не согласишься.

— Незачем морочить ему голову. Я знаю его достаточно и никогда не соглашусь на этот брак.

— Но мы можем ждать очень долго, — сказала Кэтрин тоном, который сама она считала смиренным и примирительным; однако доктор, будучи раздражен, воспринял ее замечание как бестактную настойчивость.

Ответил он, впрочем, достаточно невозмутимо:

— Если тебе угодно, ты, конечно, можешь ждать; рано или поздно я умру.

Кэтрин испуганно вскрикнула.

— Помолвка подействует на тебя интереснейшим образом: тебе захочется, чтобы это случилось как